Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала
Шрифт:
О чем вовсе не огорченный приговором сионацист и сообщил родителям — жене и мне.
— Все кончено! — через пять минут, поднимаясь с пола, прошептала ушибленная известием жена. — Они нас добили!
— Это ты во всем виноват, — приняв тройную дозу валерьянки, продолжила она, лежа на диване, — за девять лет можно было хоть раз тебе сходить в школу?
— Еще не поздно! — с наигранной бодростью сказал я. — Но есть же и объективные обстоятельства.
— Какие? Что наш сын действительно еврей и антисемит одновременно?
— Да нет. Куда я пойду, если у меня нога второй месяц по пупок в гипсе!
— Да хоть ползком, змей подколодный! Надо срочно спасать сына!
Столь ответственный военный поход безусловно требовал не менее ответственной артподготовки. Дело в том, что в школу я ходил только в ту, в которой учился сам, да и ее часто прогуливал. И был уверен, что должен в семье сидеть на кормлении, а жена — на воспитании. Каковому принципу не изменял до сей поры. Понимая, что проблема носит в первую очередь юридический характер, я вызвал на допрос потерпевшего.
— Илюша, — весело, разыгрывая доброго следователя, обратился я к сыну. — Что за херню тебе навешивают эти макаренки? Объясни родному папаше содержимое этого компота. Пожалуйста.
— Откуда я знаю, — пошел в несознанку терпила. — Это русачка Мезенцева. Считает, стерва, что книжки не те я читаю!
— А какую-такую литературу ты там цитировал, чтец-декларатор?
— А ту, что у тебя и взял: «СС в действии» с полки и «Архипелаг ГУЛАГ», который на мятых листочках в обложке от твоей диссертации.
— Так, семидесятую статью, Павлик Морозер, для папани готовишь. И какие же публичные выводы ты сделал из прочитанного?
— А то, что вышки с вертухаями можно поменять: гестаповцев в ГУЛАГ, а чекистов в Дахау. И те, и другие — одинаковые сволочи.
— Здесь члены педсовета правы, деточка, это явная пропаганда коммунофашизма. А сионизм в чем?
— Да козлы из восьмого класса в день рождения Гитлера на еврейском кладбище могилы покурочили. Их поймали и на классном собрании в присутствии мента строго предупредили. А я с Карлом Берсудским после уроков хотел во дворе им Карлушкиной бритвой (он всегда с собой опасную носит, для самообороны) обрезание яиц без наркоза сделать.
— А что помешало-то?
— Да убежали, гады, а потом завучу настучали.
Я твердо решил идти в школу.
Лучшей школой нашего района руководил заслуженный учитель РСФСР Самуил Рувимович Недлин. Муля, а именно так, по-кошачьему, его звали все от мала до велика, принадлежал к той самой когорте вечно молодых и румяных комсомольцев-добровольцев, которые поднимали в атаку массы, не выходя из окопов. Если они были инородцами, то обязательно карикатурными. А уж если евреями, то рьяными антисионистами. Эдакие местечковые генералы драгунские, профессиональные изменники исторической родине.
Муля всегда действовал по принципу: лучше инициативно перебздеть, чем безынициативно не добздеть. А судя по тому, что школой он руководил при Сталине, Хрущеве, Брежневе и теперь при Андропове, это ему удавалось.
Мой возмущенный разум кипел, когда я, весь мокрый от трудностей передвижения, по предварительному звонку появился у него в кабинете.
— Садитесь, — предложил мне кучерявый карлик. — Слушаю вас.
— Насколько я понимаю, Самуил Рувимович, у нас с вами одинаковая задача: воспитание детей. Не так ли?
— Так, —
— А какая у вас как у директора школы зарплата?
— Какое это имеет значение, товарищ Глейзер?
— Очень большое и принципиальное с математической точки зрения. Сейчас объясню. У меня, доцента вуза, жалованье с надбавками пятьсот рублей. И двое детей. То есть я могу тратить на них в месяц до — пятьсот поделить на два — двухсот пятидесяти рублей на душу и тело. Ваша зарплата — триста рублей, а учащихся в школе — тысяча. Так что вы тратите на воспитание чужих детей подушно — триста поделить на тысячу — не более тридцати копеек в месяц или копейку в день. Если к тому же сам бездетный сирота. Поэтому я тебе, приютский копеечник, не товарищ, как ты меня назвал. И разговор с тобой вести буду, не сюсюкая. Вот мое заявление в письменном виде. Читаю: «В связи с фашистской и сионистской пропагандой, ведущейся в средней школе номер тридцать семь среди учащихся при попустительстве директора «коммуниста» Недлина С. Р., прошу выдать мне на руки документы моего сына Глейзера И. для перевода его в другую, советскую, школу. Подпись и число». Будьте любезны, зарегистрируйте цидулю в канцелярии.
— Вы что, с ума сошли, товарищ Глейзер, я участник войны, политрук!
— Когда по моему доносу, а это, безусловно, донос, причем на взрослого человека, а не на ребенка, тебя будут по-черному ебать на партячейке, первый вопрос, какой я задам, если буду присутствовать в качестве потерпевшего, на чьей стороне, мразь, ты воевала и от кого шкуру свою поганую защищала. Я за сына своего ответчик и хребет тебе переломаю, сталинская сволочь, чтобы ты мальчишке жизнь не успел поломать походя!
И метко бросил в него костылем.
В общем, заявление мое заактировали, костыль вернули. И, опираясь на крепкие плечи двух здоровых балбесов — Ильи и Карла, ожидавших меня во дворе на куче мусора прямо под окнами директорского кабинета, я поплелся домой.
— Пап, а я на тебе трешку заработал! — сказал сынок. — Мы с Карлом поспорили там, на куче, оттуда, как в театре теней, все видно было, бросишь ты в Мулю костыль или нет. Я выиграл.
Шум был большой, но тихий. Муля даже извинился передо мной, хоть и не сразу.
Сынок из политических плавно перешел в уголовники: после первого курса университета загремел в армию, где и совершил первое преступление: скрытое дезертирство с отягчающими обстоятельствами.
Я имел к нему отношение. Дело в том, что для призывников 1985 года не применялась студенческая отсрочка. Восемнадцатилетние были в дефиците — второе послевоенное поколение. Предполагая это, я отдал ребенка в десятом классе не репетиторам по физике, математике, древнегреческому и латыни, а на курсы машинисток-стенографисток. Подростку это понравилось не потому, что профессия оказалась интересной, а потому, что в окружении одних девок значительность его несовершеннолетней двухметровой усатой фигуры удесятерялась. Но редкой профессией он все же овладел. И с дипломом «машинистка-стенографистка первого разряда» приступил к срочной воинской службе на базе стратегических бомбардировщиков в городе Тапа Эстонской ССР, откель грозить мы были шведам и в чем летали через Пяндж. И не кем-нибудь, а спецписарем штаба округа.