Хохот Демиурга. Мысли в моей голове
Шрифт:
Какими точно словами, не помню, но я в лоб спросил, не интересуется ли новоприбывший картинами молодого художника. Он даже головой не повел в мою сторону. И стоило бы мне остановиться… Я был слишком пьян коктейлем из бури эмоций и алкоголя.
Я стал настаивать, оскорбляться и оскорблять, буянить. Не знаю почему он в ответ проявил такую реакцию, но это оказалась заинтересованность. Не картинами, разумеется – творчество продают не словами, Никита заинтересовался мной, должно быть от пресности и со скуки.
А я всё говорил и говорил – о несправедливом классовом разделении, о том, что творцы не должны голодать, в то время, когда
Да, я говорил и говорил. Я видоизменял свои изначальные идеи, проецируя на него и выставляя его виновником. Мол, его смыслом жизни должна быть благодарность и содержание гениев. Я говорил очень много и глупо. И вдруг он спросил:
– А умереть ты не боишься?
– Умереть, – с презрением процедил я сквозь горячку, – зачем бояться смерти, если и так практически мертв?
Он молчал, блеском в глазах выдавая лукавую заинтересованность. Да он и не смог бы меня перебить.
– Что такое моя жизнь? Миллионы планов, которым не суждено реализоваться, – шпарил я: – отдать большую часть времени тем, кто мне дорог, написать что-то эдакое, посвятить себя творчеству и исследованию, за душой подтянуть тело – заняться спортом: сжечь жир вместе с ленью, научиться общаться с людьми и от процесса получать удовольствие. Один раз и навсегда полюбить людей, в конце-то концов! Как думаешь, что из перечисленного у меня есть?
Никита загнул брови.
– Ничего у меня нет – ни-че-го! Вместо того, чтобы быть с любимой, я сейчас в баре; вместо того, чтобы творить, я пьян; вместо гантель поднимаю бокалы; вместо общения – лента новостей. Буквально все мое существование – алкоголь и бездумное листание ленты. А, чтобы быть: надо пользоваться жизнью, а не интернетом.
Нет у меня ничего. Хотя подожди: есть скотское существование и нытьё! И лень правит балом. Пожалуй, дело даже не в лени, а в отсутствии сил, чтобы жить. Ты спросил, не боюсь ли я умереть? Зачем мне бояться смерти – если и так практически мертв!
…Тогда-то, моя любимая, я, в этой несвязной пьяной речи, впервые вслух предал свои идеалы, забыл, что я прислуживаю гениям, назвал свою цель бессмысленной. В этом я и раскаиваюсь перед тобой. Тогда-то, на борьбу с моей глупостью, вселенная и запустила противодействие в лице Никиты. Но до конца моего физического существования мне оставалось отречься еще два раза…
– Пойдем, – сказал Никита без особых раздумий, – покажешь мне свои картины.
Он скупил все мои работы из мастерской, включая незаконченные – авансом. Даже не глядя, но я на это не обращал особого внимания, вскруженный эйфорией, что мои картины, наконец, оказались кому-то нужны. Я открывал полотна, озвучивал придуманную на ходу стоимость, Никита отсчитывал купюры. Словами не возможно передать, сколько счастья сконцентрировалось в том моменте. А потом я открыл пылившуюся бутылку коньяка и мы разговаривали до утра, вернее, Никита, не перебивая, наблюдал за извержением моих мыслей.
И на какое-то время всё успокоилось в моей жизни. Мы с тобой начали жить вместе, я стал много писать, считая свои картины востребованными, а, значит, не бездарными. Раз в неделю я встречался с Никитой – своим меценатом, другом, единомышленником. У меня появились деньги в достатке. Да, деньги, моя любимая, прекрасное обезболивающее для души. Но к сожалению, они только на время снимают симптомы.
Шло время, и я начал прозревать. Эйфория прошла, вновь наступило похмелье: кого я обманываю,
Значит, на свете уже два человека, ради которых я должен измениться, преодолеть, превзойти самого себя. Я должен стать выдающимся.
Помнишь наш тогдашний разговор, любимая? Ты невольно стала моей Евой, предложившей запретный плод. И как прародительница, ты тоже была полностью нагой.
– О чем ты думаешь? – спросила ты тогда, заметив, что я сам не свой и мыслями нахожусь будто бы не с тобой, но при этом тебя изучаю.
– О портрете. – Признался я, опомнившись. – Почему я вижу этот свет каждый раз, смотря на тебя, думая о тебе, рисуя тебя, но никак не могу передать его на холсте? Что это говорит обо мне и моем художестве? Ведь передать сходство может каждый, а захватить суть… Кажется, у меня этого никогда не получится. Зачем я бунтую против своей посредственности, почему не могу принять свою натуру?
– Не наговаривай на себя, – улыбнулась ты, – просто тебе не хватает терпения. Как интересно: упорства у тебя хоть отбавляй, а терпения не хватает.
Ты все улыбалась, и меня слепило тем, непередаваемым светом.
– Поверь в себя. Не сдавайся, и все у тебя получится. Я в тебя верю.
Хоть ты и говорила шепотом, к которому хотелось прислушиваться и в который хотелось верить, я протестовал – слабо, конечно, и больше из-за того, чтобы ты не останавливалась подбадривать. На самом-то деле, я капитулировал почти что сразу, и уже не принимал за истину свои слова и идеи:
– Но мне же не было суждено родиться гением. Моя роль, восхищаться и преклоняться перед другими.
– Какими другими? Нет никого, лучше тебя. Ты мой самый-самый. Это я преклоняюсь перед тобой. Ты мой Бог, а я твоя рабыня.
И ты опустилась на колени. Что-то необъяснимое пронзило мою грудь обволакивающим теплом в тот момент. На глазах выступили слезы. Я упал на колени напротив тебя, я пытался сказать, но слова давались с трудом:
– Но как же тот свет…
– А ты попробуй изобразить не меня, а свет, который так ясно видишь – начни с него, и у тебя получится. Ты сможешь, я верю…
– Я смогу, – вторил я уверенным шепотом, – у меня получится! Спасибо тебе, любовь моя – я верю.
…Это и был второй раз, когда я вслух отрекся, о, моя любимая Вера. В этом я сейчас, перед тобой раскаиваюсь. Ведь после того, как я откажусь от своих идеалов третий раз – меня больше не станет в мире, в котором осталась ты…
Но тогда я этого не знал. Жажда жизни забурлила во мне. Второе, что я делал после пробуждения – брался за кисть (первым делом я вновь признавался тебе в любви, конечно же), а в обед ты приносила сэндвич и бутылку пива, и уговаривала пообедать хотя бы таким образом, а потом ты тихонько садилась рядом и наблюдала за мной до позднего вечера, пока не стемнеет, и я, в отсутствии солнечного света, не смогу больше работать. Тогда мы брались за руки и шли гулять – я переживал, что опять забыл смыть краску с рук и одежды, а ты, улыбаясь, говорила, что так лучше – пускай все видят, что я Настоящий художник.