Холера (сборник)
Шрифт:
– Позвольте, я хоть что-нибудь куплю!
– И не позволю, и не просите! – улыбался Кузя. – Мы с женой так рады встрече, уж вы позвольте вас пригласить!
– Да-да! У меня обед еще горячий, – вошла в роль Алиса, и Кузя снова дернул ее за руку.
– Ты пойди, Алечка, распорядись там, а мы с Платон Егорычем зайдем за хлебом. Не возражаете?
Кузя кинул Алиске в раскрытую, по обыкновению, сумку ключи, и та побежала варить картошку.
…Сидели очень хорошо. Говорили о Толстом, о русском пьянстве… Есенин, Фадеев, Олег Ефремов, та же Фурцева…
– А взять Мусоргский – уж на что гений,
Незаметно перешли на Чайковского, а там и на холеру…
Тут Касторского и понесло. Расслабившись, как и положено пьянчужке, с грамм трехсот водки на почти голодный желудок (картошка с килькой и огурцами и бутерброды с остатками сала, небогато живут учителя), Платон завел жалобную речь о своей больнице и ее хулиганском контингенте.
– Так и норовят сбежать. У одного сестру зарезали…
– Как – зарезали? Медсестру?
– Да не медсестру, а сестру обычную, родственницу. Ну как – как режут людей в подъездах…
Отпусти его на похороны… А как пущу? У меня ж в его палате холерный лежит. Так они бунтовать задумали. Чуть больницу не разнесли. А на меня телевидение клевещет, что летальные исходы. А ведь это вранье, веришь, Вова? Сколько работаю, один только и помер, аудитор, так это когда было! – Касторский в отчаянии хлопнул еще рюмарий и сразу без передышки следующий.
– А вдруг не холера, Платон? Ты подумай, бывают же ошибки! – Кузя задушевно заглянул Касторскому в пьяные глаза. – Вдруг ты зря этот карантин затеял? Нет, ты вдумайся: человек, может, здоров как бык, а ты его взаперти держишь. А вдруг он с собой покончит? Это ж на твоей совести будет, Платоша! Ты людей убивал когда-нибудь?
Платон Егорович заметался глазами, и взгляд его упал на Алису, что сидела, скорбно подперши щеку кулачком, и увидел он вдруг сияние вокруг ее головы: солнце в окне садилось и застыло на миг позади Алиски золотым нимбом. Рухнул тогда Касторский на колени и закричал, протянув к перепуганной Алисе руки:
– Прости, матушка, прости меня, грешника кромешного, беспредельного! Убил я ее, убил Волчицу эту проклятущую! Нет мне прощения, матушка, Пресвятая Дева…
После чего повалился на бок, всхлипнул и захрапел.
Утром Кузя загрузил похмельного Касторского в свою древнюю «шестерку» и, не став будить Алису (от пережитого та не спала до рассвета), отвез его в больницу имени Майбороды, дорогу до которой он знал как свои пять пальцев. Охранник удивился, увидев главврача не на Варелике, но, разумеется, пропустил. И Кузя зарулил на территорию, и Касторский вынужден был угрюмо пригласить нового приятеля к себе в кабинет.
Глава 10
Убийца главного инспектора городского санэпиднадзора Раисы Вольфовны Энгельс, известной среди коллег как Волчица, улик не оставил. То есть буквально ни одной зацепки, как если бы работал не только в перчатках, но и в стерильных бахилах. Соседи ничего не слышали, никого не видели. На трупе был домашний халат, рядом – мусорное ведро. То есть Раиса, без сомнения, вышла ночью к мусоропроводу. Ранена в спину и добита в сердце. Жила одна, с соседями не общалась. В день накануне убийства ездила, как сообщили на службе, по объектам, куда именно – не докладывала.
Толковое следствие
Когда Касторский похмелялся коньячком с учителем словесности Кузнецовым Владимиром Ивановичем, в кабинет зашла секретарша Фаина, глаза как оловянные плошки.
– Из уголовного, – и посторонилась изумленно, пропуская молодого человека с раскрытой ксивой в вытянутой руке. «Начинающий», – подумал Платон с каким-то сонным ощущением «будьчтобудет» на дне души.
«Алкаш», – подумал перспективный следователь Буркин, успев зафиксировать как бы испарившуюся бутылку. Быстро поднятое, говорят в Одессе, не считается упавшим. Но быстро убранное считается, однако, замеченным, и непьющий Буркин испытал к Касторскому интуитивную неприязнь.
Касторский нажал кнопку на селекторе и сказал с нажимом:
– Еще чаю, Фаечка. С лимоном.
Следователь без приглашения уселся напротив Кузи за длинный стол, в традициях канцелярского дизайна образующий со столом главного букву «Т».
– Несколько вопросов, – Буркин покосился на Кузю, – желательно без посторонних.
– Владимир Иваныч…
– Ничего-ничего, Платон Егорыч. – Кузя обольстительно улыбнулся. – Я как раз хотел пройти в отделение…
Платон опешил:
– Зачем?.. Кхм… То есть… ну да… конечно… халат… там, в приемной… Но пропуск…
Кузя просиял лучшей из своих улыбок и протянул следователю руку, которую тот неохотно пожал.
– Извините, господин…
– Буркин, – буркнул Буркин.
– Кузнецов, академик РАМН. Позвольте еще секунду. Платон Егорыч, так вы пропуск мне выпишите, и я начну… консультацию, пока вы с господином Буркиным… беседуете. Лады?
«Боже, какой бред», – подумал Касторский, словно под гипнозом выписывая Кузе пропуск по всей форме.
– Благодарю, коллега, – кивнул Кузя. – Надеюсь, вы не слишком задержитесь. У меня через два часа совещание в академии… Всего доброго, товарищ Буркин.
Кузя, не попадая в рукава халата, мчался к знакомым дверям. В вестибюле, ткнув в нос толстой дежурной пропуск, сказал повелительно:
– Распорядитесь, сестра, кто-нибудь… у меня в четвертом отделении профессорская консультация. Проведите меня, будьте так добры.
– А Платон Егорыч? – удивилась сестра. – Без него не положено…
– У Платона Егоровича важная встреча. Он присоединится позже. Поторопитесь, уважаемая, я спешу.
– Кястас Ёныч! Товарищ Лапонис! – запричитала толстуха в телефон. – Тут человек от Платон Егорыча, профессор, говорит, консультация в четверке вашей, а у Платон Егорыча встреча, а как пущу, Кястас Ёныч…
Через минуту спустился сокрушительный амбал и раскатисто молвил с акцентом:
– Что могу помоч?
– Академик Кузнецов, – протянул ладошку Кузя. – Что за бардак, коллега?! Я приглашен коллегой Касторским для консультации и не могу, черт возьми, пройти! Что тут, ей-богу, тюрьма, режимное предприятие? Пройдемте, у меня времени в обрез!