Холера (сборник)
Шрифт:
Несколько дней Михалыч, как в том анекдоте, думал – в чем же наколка? И так и не придумал, поняв одно: Филипп – гений.
И покатилось. За пару тысяч долларов редкий старик отказывался оформить завещание. Поиском клиентов занимались другие люди, занимались грамотно: в картотеке Филиппа Константиновича значились только одиночки без единого родственника. Физических лиц во всей цепочке было два: Михалыч да прожженный нотариус, который заверял завещание и вообще ничем не рисковал. Деньги перечислялись со счета на счет безналичными платежами, Филипп выдавал Михалычу в конверте его долю, Михалыч, испытывая глубокое недоверие к банкам, прятал деньги в ячейках автоматических камер хранения на разных вокзалах столицы, постепенно становясь
Дом с обсерваторией для умного братишки и зимним садом для мамы рос на глазах. Пока Филипп не призвал однажды Михалыча и не приказал:
– Исчезни, Славик. На месяцок, не больше. Гриб поганый с Остоженки навел на тебя.
– Но, Филипп Константиныч, все же в рамках…
– Станислав, не будь дураком. С такой охапкой липовых документов… Один паспорт не меньше пятака потянет. Выйти на тебя, конечно, не просто, но этот лихой одуванчик умудрился тебя сфотографировать. У него, конечно, не все дома: говорит, ты ему угрожал, шантажировал. Говорит, подписал под нажимом. Чуть ли не физическим. Слушай, ляг на дно.
– А вы-то откуда знаете?
– Ты еще не привык, что я все знаю?
Тогда и пришел вечный студент Михалыч сдаваться в Майбороду, о чем не знала ни одна живая душа, кроме Филиппа. Он же и присоветовал: лучше больнички, сказал, особенно режимной, нигде не отсидишься. Хорошо бы, конечно, в психушку, но туда не возьмут, слишком уж нормальный. А вот инфекционка – самое оно.
Не следует думать, что Михалыч все это рассказал Пете Сахронову (которого числил закоренелым идиотом) во время перекура. Нет, конечно. Оборвал себя на самом интересном месте, заржал и шепнул напарнику на ухо:
– Шучу, Петр. Я бедный студент. Как Остап Бендер. А революционная ситуация пока еще не назрела. Ждем-с.
Старшина плюнул и подумал про себя: «Придурок. Ошибся я в тебе, Михалыч». И повторил вслух:
– Придурок, мать твою.
И ушел. Бедный, одинокий генерал, с каждым днем теряющий остатки своей армии.
А Кузя кричал в пролет черной лестницы женским голосом:
– Петя! Славик! Домой! Оладушки стынут!
Глава 12
Касторский больше не мог. В этом смысле до революционной ситуации было рукой подать. Страх и совесть не давали ему спать, Платон почернел, исхудал. Нина настаивала, чтобы муж поехал в санаторий Фабрициуса и принял курс ванн. Но после Кузиного десанта главврач боялся оставлять больницу, хотя в отделении совсем не появлялся: во-первых, видеть не мог проклятого Кузю, а во-вторых, сил не было встречаться с Энгельсом. Касторскому казалось, что братец обо всем догадывается, и бойкие глазенки малыша преследовали его днем и ночью. Он стал читать Достоевского, чего делать уж никак не следовало, и в каждом, включая Нину, ему мерещился зловещий Порфирий Петрович. В ночных кошмарах Платона Егорыча Энгельс противоестественно совмещался с жутким мальчишкой, внуком Попкова, и пронзительно верещал: «Вы и убили-с!» Желание исповедаться больше убийцу не посещало.
Надо сказать, что в отношении Севы Касторский был не так уж далек от истины. Когда Кузя под взрывы хохота рассказывал публике о встрече с Касторским и ее дальнейшем развитии, Сева прежде всего отметил эту малодостоверную деталь: как стремился неслыханный циник Платон облегчить душу в храме. И снова и снова выспрашивал, не говорил ли тот спьяну чего-нибудь такого… Ну, странного, дикого чего-нибудь… Сева знал о скрытой вражде Волчицы с доктором. Знал, что Раиса копала под него. И – приоткроем, пожалуй, тайну энгельсовского чемодана: там, под сорока чистыми футболками, Карлсон прятал кое-какие документы, которые украл для сестры из бухгалтерии. До карантина несколько стратегически важных служб короткое время перемогались по отделениям, пока в административном корпусе (а где ж еще?) шел ремонт. Для бухгалтерии освободили ординаторскую, от которой у вездесущего Карлсона
– Ну вспомни, Академик, может, нес что-то… ну, не знаю, безумное, чушь какую-нибудь, пьяный бред, а?
Ну ясно, чего-то нес, разводил руками Кузя. Все мы чего-то порем по пьяни-то. Разве упомнишь? Ну вот – Алиске, например, молился, типа что-то Пресвятая Дева… Короче, полная фигня.
– А нельзя у этой вашей Алиски уточнить?
– Да у нее свист в башке соловьиный! – засмеялся Чибис. – Что она вообще помнит, пустоголовая наша?
Но решено было, однако, Алиске позвонить.
– Конечно, конечно, помню! – закричала в трубку Алиса, страшно довольная, что может быть снова полезной. – Прости, говорил, меня грешного, матушка… Матушка – это я. Прости меня, убил я, говорит, ее, убил проклятую…
– Кого? – шепнул Энгельс, отлично все слышавший, так громко вопила Алиска.
– Кого? – перевел Кузя.
– Ой… кого же? – Алиса растерялась. – Погоди-ка… Собаку, что ли? Да, точно! Убил я ее, собаку проклятую! Точно!
– Может… – Севу от затылка до копчика пробрала дрожь. – Может быть – Волчицу?
– А не волчицу? – Кузя тоже отчего-то разволновался.
– Ну да, конечно! – Алиску прямо распирало от радости. – Волчицу! Именно волчицу, совершенно точно! Так и сказал: грешник я, убил волчицу проклятую. Вернее, проклятущую.
– Да, – пробормотал Сева, – это намного вернее. Спасибо. Спасибо, братцы. И сестрицы. Спасибо за помощь следствию…
…Три ночи подряд, в самое сонное время – в три часа у Касторского звонил мобильник. Просыпаясь в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем, он непонимающе смотрел на дисплей: «Номер не определен». «Слушаю! Говорите!» – без голоса кричал Платон, с трудом удерживая в мокрой руке пляшущий телефон. На четвертую ночь он мобильный выключил. Ровно в три часа зазвонил домашний. На определителе пусто.
– Касторский, – сказала трубка страшным, знакомым голосом (Сева артистически имитировал голоса, на голосе же сестры тренировался «для прикола» всю жизнь). – Ты жалкий идиот. Не слыхал, что таких, как я, берет только серебряная пуля? До встречи, сукин сын.
Назавтра Платон был в полном, так сказать, разборе и уехал с работы совсем рано. В машине оглушительно грянули позывные эсэмэски. Отвернувшись от Варелика, убийца нажал «обзор»: «Сегодня девять дней. Жди».
В голове у Касторского что-то взорвалось, и, к ужасу водителя, он навалился на него тучным телом, потеряв так называемое сознание.
…Касторский бежал анфиладой одинаковых помещений, стремительно уменьшавшихся за его спиной, превращаясь в перспективе в точку. Впереди была такая же бесконечная перспектива. Чем быстрее он бежал, тем дальше уходила анфилада. Бег его был скорее полетом или скольжением по гладкой, как лед, поверхности. Остановиться на ней он не мог, сила скольжения увлекала его в жерло, в воронку, и зацепиться было не за что. Комнаты, или залы, или что он там пробегал, были абсолютно пусты и трехмерны, как в компьютерной игре. Внезапно буквально ниоткуда возник огромный волк с алой пастью и желтыми клыками, меж которыми болтался багровый язык. Зверь летел в невесомом прыжке и сбил маленького человека с ног, дохнув ему в лицо отвратительным запахом нашатыря.