Холодные и теплые предметы
Шрифт:
Нелепым было то, что Димитрий, мужчина с толстыми костями черепа и сверхтонкой корой головного мозга, позволил мне взглянуть на мою проблему с другой точки зрения. У меня красивое тело. С таким телом трудно опозориться, оно убивает других муками их собственной зависти или муками вожделения в зависимости от пола зрителя. Я готова была танцевать от радости. Спасибо Димитрию! Одним комплексом меньше. Но не стоит показывать ему вида; Димитрию не стоит знать, что он хозяин положения.
– Ты была очень послушной и очень горячей девочкой, – не согласился со мной хозяин положения, раскуривая сигару.
– Сволочь! – беззлобно
– Иди в кроватку. Я скоро приду, – велел хозяин. – И не спать!
– Слушаюсь, – сварливо ответила я и послушно отправилась в спальню.
Всяк сверчок знай свой шесток, говаривала моя бабка. Моим шестком был Димитрий. Я не святая, Шагающие ангелы не про меня. О них надо забыть. Для души можно найти какую-нибудь другую нишу. Менее хлопотную. Давать деньги на благотворительность тем, кто творит ее по-настоящему. От нечего делать я перебрала в уме всех известных мне благотворителей. Ни один из них не творил добро собственноручно, только у единиц в активе были однократные поездки в детские дома.
Димитрий вошел в спальню и шлепнул меня по голой заднице. Я отвлеклась от мыслей о благотворительности и, сама того не заметив, забыла о добрых делах и нишах для души.
Я отпустила своих ординаторов с планерки. Песочила их, чтобы лучше работали. Просто так. Для проформы. Но они действительно должны хорошо работать. Со мной согласится любой нормальный человек, потому как нормальный человек – потенциальный пациент. Потенциальному пациенту хочется жить, а не умирать. Тем более в старой больнице. У нас в отделении снова умер больной. Ему сделали все как положено и что положено – и в приемном, и в нашем отделении. Можно было бы и не песочить, это досуточная летальность. Если в больнице все сделано правильно, ответственность за смерть в данном случае лежит не на больнице, а на поликлинике. Пациент умер по халатности участкового врача, тем более что участковая его наблюдала. Нам можно радоваться и хлопать в ладоши. Но я полагаю, что мои врачи и медсестры должны бегать вокруг больного, как в сериале «Скорая помощь». Это должно войти в привычку и стать безусловным рефлексом. Кто предупрежден, тот вооружен – и в случае непредвиденных осложнений, и в случае потенциальной смерти больного. Тем паче смерти!
Мое отделение по ряду показателей вышло на первое место в больнице. И мне не нужна двусмысленная летальность! Ни под каким видом. Это дело моей чести. В моем отделении хотят лечиться больные, при том, что лечение платное, а больница муниципальная. Мои врачуги поначалу роптали, теперь замолкли, хотя ненавидят меня по-прежнему. Их доходы выросли. Хотя какие доходы у терапии? Достойные доходы только у стоматологов, хирургов и акушеров. Мой старый сэнсэй, у которого я начинала работать, часто говаривал:
– Учителей и врачей народ всегда прокормит.
Я взяток не беру, у меня есть все, что душа пожелает. Зачем мараться? Мои врачуги берут жалкие подачки, и довольны. При этом их статус ангелов жизни снижается до статуса простого смертного. Я их нисколько не осуждаю, я осуждаю тупое государство, в котором прислуга получает больше медицинских работников. Врачи, даже самые лучшие, в сознании граждан моего государства не люди, а обслуга. Все равно что банщики. Где это видано? Это безобразие, выходящее за пределы понимания даже ребенка!
Я
– Слишком много апломба, – говорят они и поджимают губы.
«Переведите взгляд с меня и посмотрите в зеркало», – мысленно отвечаю им.
Наедине с собой, в отсутствие внешних раздражителей, комплексы меня мало мучают. Да и комплексов почти не осталось, за исключением реинкарнации Толика. Надеюсь, и этот я скоро изживу.
Ко мне, робко постучавшись, вошел молодой ординатор Рябченко. Он бегает за мной хвостом и консультируется по каждому вопросу. Даже если у его больного защекотало в носу и он случайно чихнул.
– Я насчет больной Кудрявцевой. – Он трясся как осиновый лист.
Меня все боятся, но не до такой степени. Я представила его чьим-то мужем и мысленно перекрестилась. Мне жаль эту женщину. Очень.
Чтобы повысить его интеллектуальный и профессиональный уровень, я заставляю его читать специальную литературу и писать рефераты. Пусть только не сдаст вовремя! Потом я допрашиваю его по пройденному материалу, как гестапо. На обходы я всегда беру его с собой, пусть учится уму-разуму. Он должен либо стать хорошим врачом, либо умереть, третьего не дано.
– Что с Кудрявцевой? – мягко спросила я, давая Рябченко прийти в чувство.
Кудрявцева – нехорошая больная, ее организм может выкинуть какой-нибудь фортель в любой момент. Она лежит у нас больше трех недель. Это много. Страдает оборот койки. Я дала ее Рябченко как учебный препарат, как сложный экзамен, надеясь, что у него хватит мозгов довести ее до ума. То есть выписать хотя бы с улучшением, не говоря уж о значительном.
– Она хочет уйти под расписку, – упавшим голосом сообщил Рябченко. – Она настаивает.
Ненавижу Рябченко! Он это понял по моему лицу, и его лоб покрылся испариной. Я ненавижу расписки. Расписка не есть хорошо. Мало кто знает, что расписка в строгом смысле слова не юридический документ, несмотря на подпись больного. Врач – это специалист, имеющий высшее медицинское образование. Полученные им знания, наработанные навыки, весь накопленный опыт обязывают его уметь прогнозировать, в том числе и неблагоприятный исход. И нести за это ответственность. На то у врача есть корки, красные или синие. Разрешить тяжелому больному уйти под расписку – смертельный приговор больному и канитель с комиссиями горздрава в случае возможной жалобы. Зачем трепать попусту свои нервы? Пусть лежит и лечится. Сколько можно втолковывать одно и то же? Терпеть не могу больных, безалаберно относящихся к своему здоровью. Даже ипохондрики при таком раскладе лучше. Хотя ипохондриков я тоже терпеть не могу.