Холодные песни
Шрифт:
На скамейке сохли подушки, на веревках – одежда: темно-синяя рубашка, черные штаны, темно-зеленая вязаная кофта. У крыльца валялись набитые мусором столитровые мешки. Цвела сирень. На подоконниках, между мутным стеклом и желтоватыми занавесками, стояли эмалированные кастрюльки с рассадой. Одно окно заклеили фольгой.
Входом в квартиру служила деревянная пристройка-будка. Я не нашел кнопки звонка и постучал в рассохшуюся дверь. Мелко задребезжал жестяной почтовый ящик. На костяшках пальцев остались бордовые
Мне открыла сухонькая старушка в халате.
– Здравствуйте. Я по поводу интервью.
– Это прально, прально, – закивала она. – Заходи, не мерзни.
Было градусов двадцать, конец апреля, я взмок под джинсовой курткой, но согласился не мерзнуть – и зашел.
За тамбуром начинался коридор. Я заметил баллончики с аэрозольной краской, шесть или семь, которые кучковались у стены. Старушка провела меня в комнату с большим круглым столом, покрытым кружевной скатертью с кистями. Обстановка отдавала стариной, антикварностью. Фаянсовые шкатулки. Ажурные вазы. Огромный ренессансный шкаф, потертый и угрюмый, с массивной медной ключевиной.
Я сел на предложенный стул, положил на стол диктофон, нажал «запись» и глубоко вздохнул. Пахло ветхостью. Мысли мои крутились вокруг баллончиков с краской. Так вот почему до сих пор не пойман Ззолет – кто заподозрит старушку? Я улыбнулся.
– Чайку? – спросила старушка. Она устроилась на софе – согбенная спина, сложенные на коленях морщинистые руки.
– Спасибо, не надо. – Старушка смотрела на меня внимательными выцветшими глазами, но отчего-то было неуютно; захотелось поскорее закончить и уйти. – Мне сказали, вы знаете много интересного про староверов.
– Про кого?
– Про староверов. Старообрядцев. Раскольников. Хм, мне написали из газеты, только сетевой, в Интернете… не важно. Думал, вы знаете…
Старушка странно встрепенулась – будто в замедленной съемке.
– А, были такие. Только они не так себя называли.
– А как?
– Не помню. Не знаю как. Мне бабушка рассказывала…
– Она здесь жила?
– Не в этом доме. Но место это. Могилы растоптали, разгладили и живут… вот так.
– Какие могилы?
– Кладбище нарушили… Не знаю уж…
Старушка вытянула шею и посмотрела на что-то в углу комнаты. Я тоже глянул. Там был муравейник. Шевелящаяся гора из веточек и травинок. Я посмотрел себе под ноги, но не заметил ни одного муравья. Хорошие букашки. Может, сделать заодно заметку про необычных домашних питомцев?
– У них своя вера была. Старая, давнишняя.
Я повернулся к хозяйке:
– И Бог другой?
– Да бог его знает, мож, и другой… Да, кажись, не тот…
– Молитвы свои были?
– Молились они по-своему. Имя повторяли. Долго повторяли.
– Какое имя?
– Не знаю. Бога своего. Имя это они искали вокруг.
– Как это?
– На
– Бабушка?
– Бабушка.
– Что еще говорила?
– Дак они в церковь ходили, но в свою… держались своей веры. У каждого свой мирок… Ну, жили они в своем.
– А посты?
– Посты свои. Не христианские, да. И праздники у них другие. Не знаю какие, но не наши… А крестились они как-то странно. Когтем, кажись…
– Это как – когтем?
– Ну, так… – Она подняла руку и изобразила полусогнутыми пальцами букву «С». Так дети показывают звериную лапу.
– А монахи у них были?
– Монахи? Не знаю про это ничего.
Она покачивала седой головой, вспоминая. Я не мешал вопросами.
– В темное всегда одевались, да… Ножами не пользовались, не знаю почему… И хоронили друг друга странно. Заворачивали целиком, кроме лица, кулек с человеком такой, и камнями закидывали… По ночам хоронили, без гроба…
– Чернокнижники?
– Да откуда мне знать. Но книжки у них черные были, да, с картинками… Бабушка казала… А на картинках в смоле люди горят… этого души, наверное… и вот языки… языки к ним черные тянутся… – Она резко вскинула голову и широко раскрыла глаза, словно призывая испугаться.
– А где они жили?
– Отдельно жили. Дом стоял. Или два… По ночам выходили. Ток так. Вера своя, скрытая… А когда мама моя подросла, их уж не было… не помнила мама их… Убежали они от людей, в глуши, в землянках поселились, под землей… А потом сожгли себя. И все.
– Как сожгли?
– Закрылись в землянках, сеном обложились и сгорели.
– Зачем?
– Не знаю… Мож, за ними волк пришел…
– Какой волк?
– С гривой. Большой волк с гривой. Они его боялись… или навыворот, не знаю… – Она передернула острыми плечами.
В доме ощущалось нечто странное. Я нервничал без видимой причины и посматривал на дверь, вернее, на проем без двери, справа от которого был муравейник.
– А вы не знаете, может, про них, про староверов этих, где-то писали? В газетах, книгах?
– Нигде об этом не писали… Мож, вы напишете. – Старушка тяжело поднялась и поковыляла к муравейнику. – Чтоб другие узнали. Чтоб больше их стало.
– Кого?
– Ну, веры этой… Вернулись ведь…. И молодые. И старые. Там всякие у них. Молятся где попало. В парке, кажись, молятся, на улице.
– Это вы про сейчас говорите?
– Про сейчас, прально, прально. – Она достала из кармана кусок подсохшего белого хлеба и стала крошить над гнездом.
– Откуда знаете?
– Чувство какое-то было… наверное, так… А потом и Сережа сказал, родственник мой, племянницы муж, он с ними вот… и вот ходит в эти места, молится. Говорит, много их уже в городе.