Холостяк
Шрифт:
— Да, выслушайте меня, милая мадам. Я, может быть, выражаюсь не со всем тем жаром, каким бы желал, может быть, я не показываю вам все то чистое, что есть у меня в душе, но знайте, однако, что там у меня самая глубокая страсть. Бригитта, выслушайте меня…
Мадам Тьербах резко отстранилась, чего не заметил ее собеседник. Он протянул свои руки с надеждой встретить руки своей соседки. Этого момента он ждал, чтобы резко изменить поведение, чтобы встать, чтобы сказать: «Возвращаемся» — и с достоинство откланяться. Итак, он протянул руки в сторону Бригитты, которая, в полумраке, не увидела этого, но когда она почувствовала его руки на своих, то от испуга вскрикнула, встала и, дрожа всем телом, сказала:
— Нам следует вернуться, нас ждет мадам Бофорт и, должно быть, уже волнуется.
Сбитый с толку, Гиттар стоял озадаченный. Он уже не знал более, что делать. Он понял, что в очередной раз станет посмешищем, если сейчас же не покажет того, что он задумал. И, пусть это было с опозданием, пусть теперь могли бы подумать, что это с досады или по каким-то еще другим причинам, он решил вести себя так, словно бы его не опередили. Он встал в свой черед и сказал:
— Ну конечно, возвращаемся, я как раз собирался вас об этом попросить.
По дороге он не произнес ни слова, но, дойдя
— До встречи, милая мадам. Извините, что я так резко с вами прощаюсь, но меня ждут друзья.
Глава 3
На следующий день после этой комичной сцены Гиттар проснулся в дурном расположении духа. Он чувствовал, что выставил себя на посмешище. Как мадам Тьербах истолкует его поведение? Как оправдается он, когда о нем будет сообщено, в чем не было сомнения. Понятным ли было то, что у него не было интереса? Все эти размышления повергли его в глубокое замешательство. Из-за своей неуклюжести, из-за недостатка решительности, он снова совершил ошибку, вместо того чтобы выйти победителем из этой беседы, он вышел на манер двусмысленный, что могло походить на поражение. Он не прощал себе этого, тем более что был момент, когда ему представилась такая прекрасная возможность сыграть удачную роль. Он упустил его и теперь находился в весьма неприятном положении мужчины, уязвленного в самолюбие.
Между тем, тон, который он принял, чтобы попрощаться, был безукоризнен, и, на людях, он не упустил возможность подтвердить отсутствие интереса. Но что значил этот тон перед лицом фактов? В памяти мадам Тьербах его быстро заслонит то, что ему предшествовало, и это вызывало негодование Гиттара. Была еще и другая причина, усиливавшая его раздражение. Он до сих пор еще не получил ответ от Винни Альбермарль. Когда-то, ему стоило только подать знак, чтобы она прибежала. Уже много дней, как он сторожил почтальона и, если, с одной стороны, он радовался тому, что не получал ответа, поскольку ее приезд больше не имел никакого смысла, то с другой стороны, его беспокоило это молчание и он страдал от него, как от проявления безразличия. В очередной раз он запутался в тех нескольких связях, что у него были, и в этот момент последнее из утешений, то самое, которое он всегда находил в момент, когда он желал этого, изменяло ему. Уже прошло четыре года, как после одного приключения, сходного с тем, что мы только что рассказали ради той морали, которую из него можно извлечь, он узнал о смерти своего брата. И тогда он почувствовал, насколько сильно было одиночество, и он увидел в этой смерти словно бы предзнаменование одинокого конца. Потом, время сделало свое. Ход его жизни вернулся к нормальному. Все его горести затушевались, и он вновь обрел уверенность. Но вот, теперь, произошло нечто похожее, но в этот раз с большей силой, ибо речь шла о последних друзьях, да и он был старше. Его поражало то, что временами развитие событий происходило сходным образом. Он видел в этом знак обреченности. И с надеждой, во многом превосходящей ту радость, которую он испытал при этом, он ожидал известия от Винни.
Три дня спустя, когда он узнал на конверте почерк своей подруги, он испытал такое облегчение, что из страха узнать что-либо досадное, не вскрывал письма. Его мучило предчувствие. Письмо было легким, казалось, что конверт был пуст, тогда как, раньше, всякий раз, когда Винни ему писала, оно было тяжелым, словно брошюра. Но он ободрял себя тем, что в письме были только слова: "Я еду, ждите меня, ваша Винни".
Это было то, чего он изо всех сил желал, чтобы не быть одному, и в то же самое время боялся, настолько эта женщина утомляла его и казалась малоинтересной. В любви всегда есть что-то такое, что не предназначено для другого, некая задняя мысль, что ты похож на отрицательного героя романа, что ты хочешь видеть любимым то существо, которое автор изображает столь чувствительным. Это чувство, развившееся в Гиттаре, понемногу заслонило истинный образ Винни образом женщины, достойной его любви; в силу размышлений, он пришел к тому, что стал осуждать себя и, не помышляя о том, что любви нельзя приказать, он стал презирать себя за то, что не любил Винни, которая уже представлялась ему, словно читателю. Этот читатель не мог не презирать его, Гиттара, за то, что тот не отвечал на порыв столь чистой женщины. Наконец, он распечатал письмо. Вот что было в нем:
"Мой навеки дорогой друг, как ваше письмо облегчило мои страдания! Что за радость для меня, в этот мучительный момент, почувствовать издалека вашу привязанность, такую сильную и такую прекрасную! Если я не ответила вам раньше, то, как вы догадались, потому, что не могла этого сделать, поскольку в этот момент я больна и лежу вдалеке от света. Мадмуазель Эвжени, которую, я думаю, вы знаете, единственно, кто со мной рядом. Да, как помогло мне ваше письмо! Я без конца перечитываю его, чтобы обрести смелость переносить боль. Но почему я должна лежать, недвижна и немощна, в момент, когда вы зовете меня к себе? Что за мука для меня, почувствовать, наконец, счастье у рук своих, быть способной вплоть до сего дня, пока оно не представилось, бежать к нему и теперь глядеть на него, не имея возможности сделать к нему хотя бы шага? Я положу, вы увидите, свою жизнь на то, чтобы суметь приехать к вам и пережить те мгновения, что вы мне предлагаете. Все остальное не имеет больше значения, но судьба решила, чтобы все было иначе. Несчастный и милый друг, так значит, вы всегда будете тем, кто будет терзать мое существование! Вы терзали его, никак не отвечая на мою страсть, в то время, когда у меня были силы этого желать, и вы отвечаете мне в момент, когда болезнь приковала меня к постели. Вы еще более усугубляете мои страдания, показывая, насколько я устала, потому что все мои силы, те, что были со мной всю мою жизнь, покинули меня в момент, когда они мне потребовались. И я хочу, чтобы вы поняли, как я страдаю, в этот момент, оттого что нахожусь вдали от вас и не могу примчаться на ваш зов, как моя душа желала бы этого. Я плачу от бессилия, когда пишу эти строки. Неужели я всегда должна быть для вас предметом разочарования? Ведь я достаточно женщина, чтобы понять, что когда-то мое присутствие было вам в тягость и чтобы набраться терпения и жить в ожидании, в уверенности, что однажды вы обратитесь ко мне. И все же я досаждала вам, вопреки своей воле, вопреки своей любви — и из-за нее. И сегодня, тогда, когда в вашем письме, таком страстном, таком нежном, я почувствовала ваше глубокое желание меня вновь увидеть, я снова
Когда Гиттар закончил читать это письмо, все в нем перевернулось. Мелочные чувства, которые он испытывал, исчезли, чтобы уступить место глубокому состраданию. Между тем, было нечто, что его смущало, чего он стыдился. Это то, что его письмо вызвало такую признательность, а также то, что не получая ответа, он не проявил никакого беспокойства и позволил, чтобы прошла неделя, так и не побеспокоившись, почему Винни не отвечала на его письмо. И что его беспокоило еще больше, так это то, что у нее нашлось благородство даже не упомянуть о его небрежение. Тем не менее, он был настолько разочарован, настолько недоволен собой, что не замедлил покаяться во всех грехах, но, по странному затмению, позабыл обо всем, что его привело к тому, чтобы возобновить контакты с Винни, дабы не видеть ничего, кроме настоящей ситуации. Ничего из прошлого больше не существовало. Мадам Пенне, мадам Бофорт, мадам Тьербах поглотило забвение и отношения, которые теперь его связывали с Винни, казалось ему, начинались с этой минуты, и ни на мгновение не подумал он о том, что они были следствием его любовных неприятностей. Ничего не осталось. Винни звала его, и он ответит ее зову. Какая важность в том, что предшествовавшее было некрасиво! Жизнь — это не цепочка связанных друг с другом событий, а последовательность событий независимых друг от друга. Он был новым, как был новым и весь мир, пред каждым из них. Ему даже не приходило в голову, что он сыграл лицемерную роль, настолько он чувствовал себя чистым, и благородным, и действительно готовым к тому, чтобы любить, спасти эту женщину. Поскольку жизнь была бы последовательностью событий, если засчитывались одни только наши поступки. Но существует бесконечное множество других поступков. Такое-то письмо в такой-то момент его переменило. Кто мог его в чем-нибудь упрекнуть? Он был невиновен, ибо как мог он предвидеть то, что произошло? "Мой бедный друг! — думал он. — А я-то, я спокойно дожидался письма от нее, я-то обвинял ее в том, что она меня позабыла!" Гиттар чувствовал, как он вырос. На мгновение он, однако, спросил себя, как бы он поступил, если бы все произошло так, как он хотел, если бы мадам Тьербах согласилась стать его любовницей. Он бы наверняка отвернулся от Винни. Но можно ли было его в этом упрекнуть, ведь этого не случилось? Если бы это случилось, то все было бы иначе. Он был бы другим. Но с таким, каким он был, могло произойти только то, что произошло. Он помчится к Винни, он будет ее любить, своей любовью он спасет ее. Он способен и не на такие порывы.
Тем же вечером он сел на поезд в Париж. Это был преобразившийся человек. В глубине души его, конечно, была мысль, что Винни не нравилась ему как женщина, но он избегал представлять ее физически, чтобы не думать ни о чем, кроме ее души и ее слов. Путь казался ему бесконечным. Он смог проспать только несколько минут. Он так переживал, что представлял все возможные неприятности, которые могли задержать его приезд. Когда же, случайно, ему вспоминался тот город, что он только что покинул, прежние друзья, у него возникало впечатление, что прошли годы. А затем, когда он думал о Винни, то, хотя он не видел ее четыре года, ему казалось, будто он отсутствовал одно мгновение, чтобы вновь оказаться с ней рядом. В силу внушения, он любил ее, ехал к ней, словно был влюблен. В глубине души у него, конечно, была мысль, что она некрасива, что она физически не нравилась ему, но перед лицом всего того, что он собирался сделать для нее, он решил никогда не позволять себе развивать эту мысль.
Едва прибыв в Париж, Гиттар приказал отвести себя к Винни. Но едва его проводили к его другу, как пелена спала. Она ровно лежала в своей кровати, без подушек, на которые бы могла опираться. Глаза ее, между тем, были открыты. На ней не было ни грамма румян, и была она пугающе бледна, что еще более подчеркивала ее худобу. У Гиттара возникло легкое ощущение того, что мысль о том, что он любит ее, была бредом, что он никогда не сможет ее полюбить, и что в ее чертах было что-то такое, что теперь напоминало ему, почему он не любил ее раньше. Она был некрасива для него. Он вспомнил, раньше, чем успел произнести хоть слово, что всегда считал ее такой и удивился, что мог ошибиться на этот счет. Нет, это было невозможно. Никогда он не сможет ее полюбить.
— Ах! Альбер, — сказала она, — как вы добры!
Чувствовалось, что эти слова должны были идти от самого сердца, криком ликования, но болезнь сделала так, что они были произнесены без видимого чувства, как если бы она спрашивала, как идут дела. Он даже не заметил этой детали, настолько он уже был разочарован, так отчетливо представлялась ему его ошибка.
— Но что с вами, Винни? — неожиданно сказал он.
— Вы… вы! — ответила она тем же, с виду безразличным, тоном.
Между тем, от болезни лицо ее похорошело, стало серьезным, каким не было обычно. Но перед этим неодушевленным существом Гиттар чувствовал себя неловким и потерянным. Он не знал, как к нему подступиться. Все счастливое, что нарисовало ему его воображение, отступало перед действительностью. К этой женщине, не сводившей с него влюбленных глаз, он проникся глубоким состраданием. Ему сало ясно, что в такой момент у него не было права ее не любить. И если молчало его сердце, он все же был должен вести себя так, как если бы он ее любил. Надо было заставить себя сделать это. Ради спасения этого больного, несчастного существа, которое видело в нем своего спасителя.