Homo Navicus, человек флота
Шрифт:
— Ну что, ребята, за Саню? — хрипло предложил кто-то, и мы выпили, почему-то не чокаясь. Догонять парочку не бросился никто. Всем было неуютно и как-то не по себе. От голоса.
Пришлось сворачиваться, веселья уже не было.
Поспать не удалось. В два часа ночи в многоместный номер флотской гостиницы ворвался рыдающий Бодров. Он развлекался с друзьями в ресторане «Волна», что на Морвокзале. Все было чинно и благородно. Раздражал только «механический» старший лейтенант, сидевший в одиночестве за пару столиков от них. Во-первых, он был в кителе (уважающие себя офицеры ходят в ресторан в БЕЛОЙ рубашке и ТУЖУРКЕ). Во-вторых, с не подшитым подворотничком (даже на корабле так выглядеть
Вечер чинно протянулся в беседах и возлияниях до закрытия ресторана. Группа была очень горда собой, что никто не напился и никогда ни один из них не опустится до уровня того офицера-безобразника. Тут-то и наступило «в-девятых».
Под номерком, где висели Валины вещи, было ПУСТО. Просто голый крючок. Исчезли парадная шинель, шитая фуражка и красивое, белое, вязанное шерстяное кашне. Когда все посетители покинули гардероб ресторана, на одном из крючков осталась сиротливо висеть невостребованная шинель с механическими молоточками на затертых и мятых погонах. Более того, полы шинели были неприлично коротко подрезаны, по моде тех жалких пижонов, которые не могут проститься с курсантскими взглядами на красоту формы и всячески ее уродуют. А может, в короткой шинели было удобнее спускаться в трюма по крутым корабельным трапам. «Деревянная» фуражка с поломанным козырьком, черное кашне и шинель были засалены до невозможности и носили следы впитанного в разное время машинного масла и тавота.
Шок был настолько велик, что друзья начали опасаться за рассудок Бодрова. Валя бессвязно вскрикивал, порывался куда-то бежать, возвращался и ощупывал крючок, не веря глазам, а потом заплакал.
Хочу пояснить, что сукно на шинель мы получали раз в пять лет, и Вале, получив, предстояло отдать его товарищу, у которого он взял новую шинель перед поездкой. Пропажа шинели означала, что лет десять (считай, что никогда) ему уже не быть красивым. И он заплакал еще горше. Наверное, тогда понял, что и жену уведут, как и шинель, на глазах. У человека шок иногда вызывает странные озарения и способность предвидеть будущее. Так оно впоследствии и случилось — ушла к начпо. Конечно, с такими-то губами…
Но до этого было еще далеко, а пока предстояло разыскать старлея. Валя помчался в комендатуру, в надежде застать его в камере. Но взгляды начальника патруля не совпали с Валиными.
В этот вечер никто из офицеров в комендатуру не попадал, впрочем, как и в предыдущие. Если патруль был не комендантский,
а нормальный, из плавсостава, то нарушитель доставлялся на КПП родного соединения: сегодня ты, завтра я. Фамилии тоже не записывались, для доклада о несении службы хватало и матросских. Поиски оказались тщетными. Старлей, как и новая форма, бесследно растворились в темноте Владивостокской ночи.
В общем, наступил крантец, и Валя прятался от своего начпо
Не успели мы посопереживать Вале, как распахнулась дверь, открытая ударом ноги. В номер влетел Барташов, как-то странно одетый и с ботинками в руках. Эти ботинки с криком «сволочи!» полетели нам в головы. Правда, он несколько успокоился, видя нашу искреннюю радость. Возгласы: «Живой, живой! А мы боялись, она всю кровь из тебя высосала!» — и вовсе привели его в благодушное настроение.
— Высосала всю, но не кровь, — начал он рассказ. — Помню, куда-то ехали, целовались, потом была темная комната и прекрасный секс. Ее звали Машей. Потом я задремал.
Открываю глаза — горит ночник, на тумбочке стакан, в стакане зубы чьи-то, челюсть вставная. За окном светает. По комнате ходит бабуля лет шестидесяти, в байковом халате, щеки запавшие, нос крючком — челюсть-то в стакане. Я вспомнил, как мне хорошо было, и вежливо так говорю: «Здравствуйте, бабушка, а где Маша?»
Здесь голос его задрожал от пережитого ужаса:
— А она протягивает ко мне морщинистые костлявые руки и говорит беззубым шепелявым ртом, замогильным голосом: «Эчо я — Мася, товохой!». Я сначала переспросил, а потом до меня дошло: «Это я — Маша, дорогой!» А в комнате жарко так. И тут мне вспомнилась почему-то и Баба-Яга, и печка ее натопленная…
В общем, схватил я одежду в охапку, снес по дороге бабушку плечом, и бежал, бежал, бежал… Даже как оделся по дороге — не помню.
Он посмотрел на нас, корчившихся от смеха под одеялами и хрюкающими в подушки, и ботинки опять полетели нам в головы.
Уже совсем рассвело, пора было выдвигаться в Дом Офицеров, на конференцию. Одна кровать пустовала. Отсутствовал Витя Графов. Он появился, но с рассеченной губой, двумя налитыми шишками на лбу, напоминающими рожки, настолько симметрично они расположились, и фингалом под глазом. Вид был настолько плох, что любой маломальский начальник, проникнувшись отеческим долгом, хлестал бы его розгами до тех пор, пока бы рука не устала, а потом перевел его в ОВРу или стройбат. Причем, в тот же день.
Витя был хмур и расстроен, а глянув на себя в зеркало, махнул рукой и произнес:
— Все, пи…дец карьере!
На вопрос, что случилось, он коротко ответил: — «Ночной орел», — и мы больше не расспрашивали, а только сочувственно кивали. Нет наказания хуже для ходоков по чужим женам, застигнутых этими мужьями в положении «In fragrante». (Если муж с друзьями — это совсем плохо, от одиночки и отбиться можно, и убежать. Вите не повезло, муж соседей позвал). Тужурку несчастному одевают задом наперед, застегивают на все пуговицы, а в рукава продевают швабру. Потом выводят сластолюбца на лестничную клетку и придают ему ускорение пинком. И летит он, милый, широко расставив руки-крылья, считая ступеньки и оглашая своими клекочущими криками тишину ночного подъезда, ударяясь о перила и стены, и лишь слегка притормаживая на поворотах лестничных маршей…
Тональный крем в этом случае помочь не мог, и мы оставили Витю переживать случившееся в номере, посоветовав не отлучаться.
А сами двинулись в ДОФ. Тема конференции звучала приблизительно так: «О личном примере комсомольского актива флота в соблюдении морального кодекса строителя коммунизма».
Операция
Стояли наши корабли во Владивостоке, в ремонте. Модернизировались в очередной раз. Имели они специальное назначение, а значит и пропуска на них были специальные, с массой печатей и секретных значков. На юте стоял не матрос, как обычно, а офицер или мичман, проверяя документы у прибывающих.