Хор мальчиков
Шрифт:
Среди этого понимающего народа Дмитрий Алексеевич почувствовал полную свою незащищённость чужака и не удивился, вдруг разглядев чуть поодаль чем-то знакомую фигуру: некто с бычьим затылком что-то настойчиво втолковывал вышедшему на площадь человеку с чемоданом, всё протягивая ему смятые в кулаке бумажки. Узнав, кажется, своего знакомца с Пречистенки, Свешников даже обрадовался: всё в Москве оказалось на своих местах — таксисты, пешеходы, мошенники, вокзальные носильщики… «Насильники», — продолжая список, скаламбурил он, но, спохватившись («Надо же предупредить!»), рванулся было к замеченной паре, только напрасно: приезжий, стреляный, видно, воробей, уже сам наскакивал на крепыша, так что и посторонние оборачивались на шум, и тот потихоньку и деньги
Второпях он неверно назвал Людмиле Родионовне время прибытия поезда, на два часа позже настоящего, и теперь не был уверен, что застанет её дома. Но она отворила ему так скоро, словно ждала звонка, стоя под дверью.
«А ведь я по ней соскучился», — признался себе Свешников.
— О! — воскликнул он при виде нового наряда отворившей ему Людмилы — кимоно с тонким рисунком. Она казалась не старше своего пасынка — быть может, из-за платья. Конечно, Свешников не ждал, что она вновь стала одеваться дома столь же легко, как и в первые месяцы замужества: в последние годы ей, напротив, нравилось облачаться в самые фантастические наряды, которые сама же и мастерила, чаще — туники или накидки в римском стиле, на пряжке, однако нынешнее кимоно вкупе со вполне достоверной косметикой его всё-таки озадачило; оно к тому же выглядело подлинным.
— Это почти подарок… Впрочем, само собой разумеется, я сшила его сама, — чуть позже объяснила она. — Собственно, подарили только тэта — доски, на которых японцы ходят всю жизнь и от которых я сошла с ума за час. Но не выбрасывать же было… Короче, носить их с каким-нибудь сарафаном или с брюками нелепо, и пришлось сшить вот это, а сами тэта в конце концов забросить на антресоли, потому что этот наряд уживается даже с босоножками. И хожу — босиком.
— Тебе идёт. И рисунок…
— Красила, как можешь догадаться, сама, поминая Эллочку-людоедку. И, как могла, упростила покрой, так что ты видишь всего лишь стилизацию.
— Больше никому это не рассказывай. В конце концов, в искусстве что ни изготовь, всё будет — подлинник. Тебя, правда, выдаёт причёска. Нужен радикальный чёрный цвет.
— Поправимо.
— А поправимо ли то, что я шёл сюда, надеясь выпить какого-нибудь замечательного скотча, а вижу, что придётся ограничиться чайком из микроскопической чашечки? Помнишь, у нас когда-то был такой разговор?..
— Вот японской посудой я так и не обзавелась.
— Это был бы уже перебор. Наряд же… В таком платье — хоть куда… Годится для самых торжественных случаев.
— Жду гостей из Германии, ты это знаешь.
— Их поезд приходит позже, я сообщал тебе.
— В справочной ответили не так, а всё ж я, как видишь, послушалась тебя и не поехала встречать: не уговорившись, мы могли бы и разминуться, а? Шутки шутками, но ты одет вроде бы по-старому, а выглядишь — иностранцем.
— Это объяснимо: я расслабился — и обнажились пороки. А разминуться — нет, невозможно: я узнал бы тебя по кимоно.
Рассмеявшись на это, она повела Свешникова в назначенную ему комнату — когда-то это был кабинет его отца. С тех времён тут сохранилась почти вся обстановка: никто не покусился на старорежимный письменный стол, на кресла, на диван с зеркальной полочкой, на книжные шкапы — всему этому пришлось за свой век только постранствовать по разным углам, не покидая четырёх стен, которые при каждой перестановке меняли свой цвет: из фисташковых стали тёмно-зелёными, затем — брусничными… Странным образом характер всего помещения не изменялся от таких переделок, словно и вправду главным тут был воздух, свойственный местам, где трудятся думающие люди. Вот и теперь Дмитрию Алексеевичу
Мелкие нынешние поправки в интерьере оказались несущественны, как пометки карандашом в чужой книге: его дом был здесь — и не оставлен. (О другом, оставленном, — при воспоминании о квартире, куда впервые пришла Мария, сразу кольнуло в груди, — о преданном им под напором Раисы доме Свешников, странно, не тосковал: лишь сию минуту понял, что не тосковал, и тогда уже равнодушно представил себе, как открывает ключом свою дверь и, вдохнув тусклый запах долго пустовавшего жилья, растерянно оглядывается, не зная, куда поставить чемодан — столько везде собралось пыли. Этой заминки Дмитрий Алексеевич не предвидел и теперь не мог решить, затеять ли немедленную уборку или бежать за провизией, оттого что нигде не завалялось даже сухаря. «Не ждали», — вздохнул он.)
Тем более пугало его происшедшее в других домах и не с ним — пока не с ним: он не знал, чего теперь ждать. «Мир причин и следствий — это не здесь, — подумал он, стараясь не назвать вещи своими именами. — А там, снаружи, говорят, стоит лишь прикоснуться к большим деньгам, как тотчас проявляется и следствие».
Он пересёк комнату, озираясь, как первый посетитель в музее (а тому нашлось бы, на что посмотреть — стены были увешаны портретами, натюрмортами, абстрактными композициями), и задержался у рисунка тушью, изображавшего даму с собачкой. Когда-то по его, Свешникова, озорной мысли художница раздела женщину до бикини («Но ведь это — набережная и Ялта», — словно оправдывался он, не узнавая пейзажа), зато укутала шпица в тёплую жилетку.
— Забери, наконец, это себе. Как-никак — мой старый подарок…
Он всё не мог отрешиться от промелькнувшей было мысли о том, что негоже ввязываться в дела, участники и свидетели которых неизбежно становятся мишенями. Попадания в таких играх всегда вероятнее промахов, и стоит вступить… Рисунок он, конечно, увезёт к себе, но собратья и соседи того останутся здесь на веки вечные и только он сам, зритель Свешников, уже не появится в этих стенах, и все картины и вся обстановка, все здешние предметы продолжат существовать без него. (Как дико это прозвучало: всё — будет и всё останется на своих местах, а его, Дмитрия Свешникова, не будет нигде!)
Пока же он, однако, существовал, и не напрасно торопился домой из некоего тридесятого государства: его ждали… Его ждали ещё и в другом месте, у Алика, но — не его самого, пожалуй, а лишь некие мифические деньги. «С какой стати?» — привычно ворчал Свешников, досадуя на себя за наивную надежду уговорить пасынка на неведомо ещё какие обходные манёвры и за то, что вообще согласился на эту миссию; ему никак нельзя было выезжать для этого из Германии, но поспорь теперь об этом с Раисой — и, пожалуй, вышло бы, что он сам же и настоял на поездке. Он совсем не был уверен, что должен отвечать за похождения постороннего юноши, сына женщины, с которой они хотя и договорились жить врозь и свободно, однако уехали из своей страны как законные супруги. Эта же самая женщина и сделала так, что мальчик остался ему чужим; до сих пор Свешников не расстраивался из-за холодных отношений с пасынком, однако выдумка Раисы испортила ему настроение: можно было понимать или не понимать друг друга, испытывать приязнь или антипатию, но вытаскивать человека из уголовной истории — это было уже нечто другое: в ней можно было завязнуть и самому.
— Вдруг парню и в самом деле нужно помочь? — неуверенно предположил Свешников, обращаясь к Людмиле Родионовне.
Тогда-то она и сказала, изумившись:
— Ты идиот. Я не верю ни одному Райкиному слову.
— Не верю и я.
— Тем не менее ты приехал.
— При такой лёгкости перемещений…
— Обманчивой.
— О, вот от этого-то мне и страшновато. Не получится ли, как у Набокова: войдёшь — и не выйдешь?
— Ты имеешь в виду переход границы или то, куда хочешь вляпаться?