Хор мальчиков
Шрифт:
Зеркала пристрастны и являют зрителю разные отражения в зависимости от того, кто их держит и как направляет. Примеры встречаются на каждом шагу, и лучше выбрать — не из свежих, а выдержанный — хотя бы тот, случайно предъявленный памятью, в котором в кадр попал всадник под зонтиком. Легко представить себе, как такая картинка могла заиграть в руках Бергмана или раннего Бунюэля, как её затаскали бы потом по хрестоматиям; будучи увековечена сегодня, она получилась скучной, в очередной раз напомнив об убожестве нашего существования.
Вся трудность в том, чтобы о грубом писать тонко.
Картинка с яркой парасолькой вышла бы, наверно, хороша как раз на вкус нынешнего нечитателя, да и антураж всей остальной ленты, сдобренной неизбежным ныне матерком, явно мог доставить тому радость узнавания.
Подобные фильмы выдаются за лучшие образцы; если это справедливо, то за чем же тогда тянуться, равняться — на кого? Планка опускается всё ниже,
Свешников обернулся. Прохожая девушка указывала на лежащий на полу носовой платок:
— Вы обронили…
Рассеянно поблагодарив, он улыбнулся своим мыслям, снова вспомнив непереводимое «Парк культуры» и решив: «Надо не забыть рассказать ребятам. Киму?..»
На встречу с одноклассниками Дмитрий Алексеевич шёл без вдохновения, помня, что и в прошлый раз, после долгого перерыва, тоже не испытал особенной радости, а лишь — неловкость от желания поскорей посмотреться в зеркало. Он, оказывается, ждал пробуждения каких-то сантиментов, воспоминаний, одинаково готовый и поддаться, и воспротивиться им, — и смутился среди незнакомых лиц. К его удивлению, старые товарищи изменились не только внешне: его, например, опечалило, что некогда одержимый поэзией Ким Юнин теперь даже не понял вопроса об этом своём увлечении: так низко опустился, что и головы было не поднять — на один уровень с недаровитым Свешниковым. Послушать остальных — и тем более выходило, что теперь нигде не важна одарённость, а только — рвение и удача; Дмитрий Алексеевич как раз — слушал и всё не находил, чем связать нынешний день с теми, в которых он жил рядом с этими своими мальчишками и из вязких сумерек которых недавно удалось выбраться не благодаря выслуге лет, а волею случая.
Уже в первые минуты застолья стало ясно, как наивно было бы пуститься здесь в сентиментальные воспоминания о времени своих детства и юности, вдруг увиденном сугубо советской порою — с пустой суетой комсомола, со лживыми демонстрациями на Красной площади и с унынием обещанного коммунизма. Возможно, школа и была островком в непрозрачной среде, но слушая байки, какими обменивались его памятливые товарищи, Свешников видел, что каждая писана на сером фоне.
В компании старых школяров, как и во всякой за столом, общая подробная беседа казалась невозможной — всё перебивалась бы прибаутками, всплывавшими вдруг из глубин словечками, теми же самыми байками — так и терялась бы нить. Как тут было завладеть надолго вниманием пусть лишь одного из них, когда тотчас нечаянно встрял бы кто-нибудь третий, сосед, за ним — ещё, и своя важная тема сникла бы в минуту. Может быть, поэтому Дмитрий Алексеевич в тот вечер не рассказал о своём намерении уехать, хотя сверстники, без сомнения, порадовались бы за него — мол, привалило же чуваку счастье, но при этом никто, он был уверен, не завёл бы спора о смысле, или необходимости, или о пагубности его, Дмитрия Свешникова, личной, особенной эмиграции. Ему же хотелось знать, кто поддержит его, а кто — не поймёт, этого было не угадать заранее, оттого что школьниками они не спорили между собой (или он не слышал?) о политике, словно все в равной мере были верноподданными, а в стране вовсе не случалось дурного. Впрочем, Свешников, и окончив школу, долго пребывал в неведении; потеря этой нелепой невинности случилась не в один момент и оставила недоумение: неужели он раньше был так глуп, что не догадывался сопоставить в уме очевидные вещи? Осталось неизвестным, догадались ли вовремя сопоставить факты также и школьные товарищи, понимали ль всё тогда, не забыли ль теперь, и по прошествии не года-другого, а десятков лет он не представлял, как говорить с ними. На ум приходили три буддистские обезьянки, и Дмитрий Алексеевич задавался ненужным вопросом, для простоты не выделяя себя из ряда: были ль мы слепы или — немы и скрытны? Скорее, слеп был один он, а осторожны — другие; до поры он и при желании не нашёл бы, что таить, — пока его не просветили, уже в студенческие годы, когда он ненароком вступил в новый круг: познакомился с девушкой, как раз — неосторожной, прижился в её компании и, увы, в семье (она была красавица и — замужем), где и наслушался такого, что сам стал нем и скрытен. Закрывать слух стало поздно, оставалось надеяться
«Просто так», словно неважную новость, Свешников, верный своему правилу, даже старым школьникам не сказал лишнего слова, опасаясь в многолюдном застолье заболтать серьёзную тему, отчего в итоге так и не узнал, как они, каждый, отнеслись бы к задуманному им шагу, зато, занятый за столом сохранением своей тайны, явственно почувствовал, как отдалён от других — видит всех и отвечает впопад, но дышит иным воздухом. Тому же следовало сделаться и сегодня: он выслушивал бы рассказы о каких-то заботах, понятных ему, но по ту сторону стены немыслимых, и оттого, что ему самому подобное больше не грозило, не мог бы помочь — лишь посочувствовать.
Его товарищи видели мир иначе и настроились сочувствовать — ему. Старичок (о, теперь уже старичок!) Бунчик с этого и начал, выспрашивая, каково приходится в чужой стране свежеиспечённому эмигранту — без крова и средств к существованию.
— Да нет же, с кое-какими средствами, — успокоил Свешников. — На курсах нам платили стипендию.
— Ты их окончил.
— И получаю пособие.
— И всё ищешь работу?
— В мои годы — нереально.
— Как же ты выживешь?
Всего час назад Дмитрий Алексеевич, пока не собрались остальные, уже рассказывал о своих денежных делах Вечеслову; нарочно придя первым, он вдобавок был избавлен от удивлённого, хором: «Шандал идёт!» — и от, как он назвал, пресс-конференции, когда весь класс сидел бы за столом, а сам он, застряв на пороге, отбивался от острот и вопросов (он видел так: сон Татьяны). Рассчитав верно, он успел поведать другу главное, в первую очередь — о Раисе, и не попросил ни ответа, ни совета, а напротив, остановил: «Это, сам понимаешь, начальные условия. Обсудим завтра». Одноклассники запаздывали, вовремя пришёл один Бунчик с ящиком водки, а потом потянулась пауза, такая долгая, что Денис, всё поглядывая на занятый бутылками стол, начал поговаривать якобы тревожно, что втроём столько не выпить — и тут явилась сразу целая группа (условившаяся, наверно, встретиться в метро). Ей отворили одновременно оказавшиеся у двери Свешников и Бунчик — и услышали скрипучий голос Каминера:
— Как сказал, высадившись на Луне, один янки: смотрите, они уже здесь!
— Митька, — толкнул локтем в бок Бунчик, — тебя принимают за инопланетянина.
— Да, да, так выглядит первый контакт, — подыграл Свешников, — и надо быть осторожнее: кто знает, чего от них ждать.
— Как раз не от них, — поправил Каминер. — Кто тут пришелец?
— Тот, кто пришёл.
«Стоило начать по-старому, как в школе, валять дурака, — подумал Свешников, — и нас опять не различишь». Эти школяры всегда считали себя дружным классом, и на ежегодных встречах, когда вспоминались общие проказы, эта иллюзия только укреплялась: в самом деле, ещё ни один класс так не держался своих, переживая заботы каждого. Но Дмитрий Алексеевич, отвыкнув от этой компании, разглядывал её словно со стороны — и находил грустные перемены, которым не стоило удивляться. Дело было не только в седине и морщинах. В общей их молодости не напророчить было, кто станет кем, или кто — каким, или кто — не станет, и теперь оказалось, что многие пошли чужими дорогами. Особенно Дмитрия Алексеевича задело перевоплощение Кима Юнина, с его пропавшим талантом (нет, пришлось согласиться, значит — не пропавшим, а придуманным в детстве, не бывшим вовсе — оттого что подлинные способности не могут исчезнуть бесследно даже у торговца ненастоящими сливками).
Впрочем, не сбеги он сам за границу — и тоже, глядишь, зарабатывал бы на хлеб сбытом какого-нибудь импортного завалявшегося концентрата. Торговля, казалось, стала в России основным занятием, и Свешников приготовился к непременным расспросам о том, нельзя ль и в его немецком городе наладить какую-нибудь куплю-продажу, и уже придумал нужные ответы, но здесь, видно, у каждого уже худо-бедно устоялись деловые связи и было бы рискованно ему нарушать равновесие.
Никто не поинтересовался состоянием дел Свешникова, и лишь Бунчик волновался:
— Тебе придётся вернуть ссуду?
— Я не брал ссуды, — терпеливо объяснил Дмитрий Алексеевич, оставив за скобками и то, что ему её и не предлагали, и то, что местным властям безразличен его послужной список (если б он посмел его обнародовать), и то, что останься он в Москве, ему не хватило бы жалкой пенсии; он хотел сказать, но не сказал, что прожил достаточно много для того, чтобы научиться сравнивать и вдруг увидеть, как стало холодно в родном городе.
— С другой стороны, сам подумай: рассчитывать на работу пожилому иностранцу… — всё ещё отвечал он Бунчику — умолчав, что и не хотел бы её найти, а встретив понимающий взгляд Распопова, смешался и лишь через секунду, снова подняв глаза, кивнул тому: имело смысл продолжить прошлогодний разговор.