Хора на выбывание
Шрифт:
Влад находился в темнице уже два с половиной месяца. Глаза его привыкли к полутьме. Он хорошо ориентировался в сумерках и даже как-то попробовал бежать. В тот день он сумел упросить цыганского барона отпустить его с сопровождающим в поле. Там они с цыганом Эйтелой пили вино, стреляли из самодельных арбалетов в жаворонков и бросали колосками пшеницы вслед уходящему в погреб солнцу.
— Отчего тебя так странно зовут? — спросил разомлевший от вина, и потому жаждавший хорошей беседы Рубряков.
— Было дело, — смеялся Эйтела, — к нам приезжал один журналист, писать
— Это как? — любопытствовал Рубряков, накладывая на тонко нарезанный помидор слой овечьей брынзы.
— Зовут меня Телла. Я как раз шел мимо дома барона, как он высунулся из окна третьего этажа по пояс, оперся руками об землю, и крикнул — Эй Телла! А рядом, как мне позже сказали, был тот журналист. Вот он и решил, что в Сороках живет цыган по имени Эйтела!
— Вот дурак, — довольно осклабился Рубряков, — этот журналист!
— Это точно, — соглашался цыган, — только с тех пор так и повелось, звать меня не Телла, а Эйтела. Он позже рассказ даже про нас написал.
— Хороший?
— Все вранье.
— Значит плохой, — резюмировал Рубряков.
— Наоборот, — не согласился цыган, — раз все вранье, значит, хороший.
— Любите вы, цыгане, сказки.
— Мы в них живем.
Наконец, уставшие депутат и цыган прилегли на покрывало, прихваченное из дома. Доверчивый Эйтела через пять — десять минут ушел в страны сна, а Рубряков, приподнявшись на локте, внимательно разглядывал лицо своего стража. Когда он убедился в том, что цыган уснул так крепко, что им можно стрелять из пушки, то потихоньку пополз в сторону, за поле. Там, близ холма, Рубряков перетер веревки на ногах заостренной линейкой, что он сумел украсть у одного из многочисленных правнуков барона, и побежал прочь. Ему даже страшно не было — так он верил в успех.
— Эй, добрый человек, — позвал Влад крестьянина, набиравшего воду в колодце.
— Что надо? — недружелюбно отозвался хлебороб, не поворачивая к беглецу лица, в морщинах которого залегла земля Молдавии.
— Добрый человек, это уже не Сорокский уезд?
— Уже нет.
— Ты знаешь, кто я?
— Странный человек, зовущий меня из-за дерева, хотя что ему стоит выйти ко мне поближе, чтобы я разглядел его.
Рубряков вышел. Выглядел он не ахти: порванная рубаха, мятые брюки, обувь, заляпанная грязью. В общем, обычный житель села Молдавии.
— Ну, и что надо? — спросил, наконец, крестьянин.
— Добрый человек, — повторил Рубряков, считавший, что именно так должны обращаться друг к другу добрые молдаване, — добрый человек, я — депутат Рубряков. Слышал ли ты что обо мне?
— Это тот самый, кто называл нас, молдаван, румынами? — неприятно удивился крестьянин.
— Тебя обманули, добрый человек, — покривил душой Влад, — никогда я ничего такого не говорил.
— А я слышал, — заупрямился Ион (так звали собеседника Рубрякова), — как говорили, будто ты хочешь всех молдаван румынами сделать.
— Неправда это! — второй раз отрекся Влад.
— Чем докажешь?!
— Даю тебе честное слово, что никогда
Где-то на окраине села трижды прокричал петух. Потрясенный Влад, веривший в мистические совпадения, чувствовал, как сильно дрожат у него ноги.
— Даешь слово… — задумался Ион, — что ж, это и впрямь убедительно. Пошли в дом.
Рубряков последовал за крестьянином в саманную хату, где сердобольная хозяйка накормила его. Крестьянин в это время пошел к участковому села и рассказал все о Владе.
— Это же тот самый, за нахождение которого обещали миллион леев! — взволновался сельский Пинкертон, и побежал на почту, звонить.
— Тот самый Рубряков, за которого деньги обещали, — по секрету сказала служащая почтового отделения подруге.
Через полчаса о том, что Рубряков в селе Калфа, знали в Сорокском уезде, что от села — в пятидесяти километрах.
Вечером Влада забрали. Участковому пообещали, что миллион леев придет по почте на следующий день. Ночевал Влад в подвале, где убил своего триста восемьдесят шестого таракана, что и записал на стене мелом. Не дождавшись денег, участковый запил.
— Вот так… Так… А, черт, не так сильно!
— Что это у вас тут происходит?
Недоумевающий президент стоял на пороге кабинета Лоринкова, где тот стоял у стены со слегка приспущенными штанами. Над задницей журналиста склонилась секретарша.
— А вы опять без стука, — грустно констатировал журналист и подернул штаны. — Мне укол делали.
— Болеете? — сочувственно спросил президент.
— Еще как, — хмуро ответил Лоринков и спросил: — А не пора ли нам выпустить джина из бутылки?
— Что это вы штампами заговорили? Вы о чем?
— Да все о нем же. О нашем депутате.
— Есть нужда?
— Да как вам сказать… Он уже своего рода легенда. На прошлом митинге Рошка велел отслужить панихиду по «похищенному и безвинно убиенному красными дьяволе рабу божьему Владу». Опять же, скоро новый марш протеста намечается.
— Перегородят центральный проспект?
— Как обычно. По-моему, нарыв созрел. Рошка, кажется, сам поверил, что Рубрякова нет в живых.
— Что ж, ему же лучше: кассой делиться не придется.
— Так-то оно так, — задумался журналист, — однако у меня к вам вопрос.
— Это еще какой же? — насторожился Воронин.
— Скажите, — проникновенно сказал журналист, мягко взяв президента за руку, — а где вы прячете золото партии?
Секретарша пулей выскочила из кабинета. Минут пять Воронин грязно ругался, а счастливый Лоринков громко хохотал. Это была его любимая шутка. Исключительно для внутреннего пользования, как он говорил, — ведь повторялась она им так часто, что смеялся остроте только сам Лоринков. Воронина же этот вопрос несколько злил. Дело в том, что президент на самом деле не знал, где же золото партии коммунистов МССР, верил, что пресловутое сокровище существует, и в глубине души надеялся его найти. Но о своих подозрениях ни с кем не делился. Как не собирался делиться и найденным золотишком.