Хора на выбывание
Шрифт:
Затем у Лоринкова появился гениальный план: столкнуть двух рассорившихся национал радикалов. И вот, сидя в машине Совета Безопасности, журналист давал Илашку последние инструкции перед схваткой.
— Постарайтесь попасть на помост, — скрывая нервную улыбку, говорил он Илие, — непременно на помост. И оттуда уже резаните правду-матку: и про то, как он вашу зарплату отбирал, и спекулянтом его назовите, в общем, говорите что угодно, главное, против него.
— А если будут бить?
— Что вы, — возмутился Лоринков, — вы же символ. Знамя. Борец за свободу. Пострадали
— Кажется?
— Простите? Я сказал «кажется»? Пардон, оговорился. Конечно, я хотел сказать — вас наверняка бить не будут.
Успокоенный Илашку вышел из машины, и, в сопровождении двух телохранителей, пробрался через толпу к помосту…
— … лятые коммунист…, - Юрий запнулся, судорожно дернулся, но сумел взять себя в руки.
У самого помоста стоял, недобро поглядывая на него, Илие Илашку.
— Я прошу слова, — выкрикнул он, но Рошка специально закашлялся в микрофон.
Поэтому многие из толпы ничего не расслышали.
— Прошу слова, добрые люди, румыны! — отчаянно завизжал Илашку.
Но Юрий по-прежнему выдавливал из себя кашель. Руками он подавал отчаянные знаки помощникам, чтобы те оттеснили Илашку подальше. Охрана, неверно истолковав намерения босса, принялась тузить Илашку и его телохранителей дубинками. Громко заиграла музыка.
— А пока у нас небольшая заминка у сцены, — заорал Юрий, — мы послушаем песни в исполнении великолепного румынского певца и поэта Григория Виеру!
Виеру, прославившийся в прежние времена циклом душевных стихов о детстве Ленина, у помоста уже не было.
— В чем дело? — тихо спросил Юрий молодого помощника.
— Юрий Иванович, — оправдывался тот, — мы его только на минуту выпустили, а он пошел к Дому Печати, зашел в буфет. А там как раз собралось руководство Союза Журналистов. Упились они. Вдрызг.
— Ничего удивительного, — устало сказал Юрий, следя, как Илашку с охраной пинками гонят к другому кварталу, — ничего удивительного… Есть кто в запасе?
— Жоржетта Снайнаван…
— Это еще кто?
— Новая певица.
— Пусть выходит, — резко велел Юрий, после чего вновь обратился к толпе, — и вновь маленькая заминка (этого Юрий не любил, — заминки превращали шоу в тягучее представление). Вместо Григория Виеру вам споет Жоржетта Снайнаван.
Жоржетта превзошла все ожидания. Глядя в алые глубины ее чувственных, чуть вульгарных, губ, Юрий почувствовал легкое головокружение. Певица, похожая на добротного бельгийского тяжеловоза (таких Юрий видел по каналу «Дискавери») устроила на сцене настоящее пиршество плоти. Постепенно Юрий об Илашку забыл. Только вечером он вписал в блокнот фразу: «У Воронина появился кто-то умный». Поразившись этому факту, Юрий лег спать.
На следующий день Илие Илашку уехал в Румынию.
— Твою мать, — тихо прошептал Юрий Рошка, затаившийся в кустах у забора, сквозь щель в котором он наблюдал за обычным днем концентрационного лагеря, открытого когда-то его отцом.
Каждый, кто увидел бы сейчас апологета объединения Молдавии с Румынией и поборника
Охранники, ничем не выказавшие своего удивления, молча пропустили его после условного знака, которому Юрия обучил отец.
На стенах бараков висели стенгазеты. Одна из них, датированная двадцатым числом апреля, была посвящена очередной годовщине гауляйтера Бессарабии. Юрий, когда-то выпускавший стенгазеты о Ленине, заинтересовался и начал читать.
— Хлебушка, хлебушка, дай, а, дай хлебушка, — подошел к нему хоть и тощий, но не изможденный подросток.
— Говоришь по-русски? — удивился Юрий.
— Да, — и по-немецки немножко.
— А как же румынский?
— Что?
Размахнувшись, Юрий изо всех сил влепил мальчику пощечину. Охранник на вышке одобрительно улыбнулся. Каким-то чутьем уловив это, Рошка поднял взгляд и обомлел: на вышке, тоже в немецкой военной форме, стоял писатель Ион Друцэ…
Тот лишь подмигнул, показывая: не ты, мол, один, браток, повинность отбываешь. Потрепав сжавшегося ребенка по щеке, Юрий чуть было не дал ему немного мелочи, но вспомнил, что деньги поменялись. Новый комендант лагеря направился к зданию охраны. Ему предстояло первое совещание.
— Твою мать, — шептал Лоринков, тихонько снимая на цифровую видеокамеру замершего от изумления Юрия.
Журналист также был безмерно поражен и немного счастлив. Это было открытие. У лагеря Лоринков уже побывал за день до этого, выследив его чутьем человека, читающего не текст, а подтекст, пьющего не воду, а испарения от нее, слушающего не музыку, а шумы в ней. И потому он знал, как сможет отвлечь охранника на вышке…
Ион Друцэ расстегнул шинель, и достал папиросы. Сюда он приезжал каждые полгода, чтобы честно отработать неделю. Когда-то, давным-давно классик советской молдавской литературы, он связался вовсе не с тем ведомством, с которым должно связываться классикам советской молдавской литературы. С тех пор он, как и многие сотрудники лагеря, подписал контракт до самой смерти.
Внезапно порывом ветра на вышку швырнуло скомканную газету. Ион, большой любитель чтения, взял лист, развернул и засиял от счастья.
На полосе была статья под заголовком «Светоч мировой литературы Ион Друцэ должен научить нас, молдаван, уму разуму!».
Лоринков, сфабриковавший полосу в типографии за четыре бутылки водки и один половой акт с тридцатидвухлетней сотрудницей копировального цеха, тихо засмеялся. Расчет оказался верен. Как и прежде, Друцэ любил себя и свою роль в истории Молдавии. Когда классик окончательно углубился в статью о себе, — а написана она была толково, в лучших традициях балканской журналистики, «если уж ругать, то насмерть, если хвалить, то так же», — журналист тихонько перемахнул через забор и прокрался к бараку. У стены его сидел плачущий подросток и давился куском пареной брюквы.