Хорошенькие не умирают (сборник)
Шрифт:
Постепенно смирилась с тем, что у меня своеобразное чувство прекрасного, и сама привыкла относиться к себе с осторожностью.
Увидела в Сети фото Ирины Апексимовой и сразу всё вспомнила. Это такой человек из прошлого, который не знает, что он часть моей жизни, и не то странно – с публичными персонами, актёрами и писателями это бывает, – а то, что это случилось со мной. Я уже слегка забыла ту часть биографии, когда была совсем никем. Сейчас я всё же туда-сюда, но кто-то – меня вон знают Гугл и продавцы книжных магазинов (некоторых). А тогда я была стомиллионная часть той вселенской домохозяйки, которая проводит дома девяносто процентов времени, смотрит на небо, чтобы узнать, какие туфли сегодня надеть, и плачет в ПМС о том, чего не бывает. Коротко говоря, в инфопространстве
К осени две тысячи пятого моя нежная жизнь разрушилась, причём как-то совсем безобразно. Не до прекрасных и пафосных руин, а как во сне, когда открываешь рот, а там вместо полупрозрачных сахарных зубок – гнилые вонючие обломки. Это, говорят, к болезни. Просыпаешься утром и в ужасе ощупываешь языком, а то и пальцами, всё ли в порядке, – всё. А тут дела пошли так, что просыпаешься, и все ночные ужасы при тебе.
В ситуации рухнувшей жизни у человека, как ни странно, довольно большой выбор. Можно, например, отстроить новую по старым лекалам: ещё один муж, ещё один любовник, ещё один ребёнок и так далее. Вроде как перемена, а вроде и то же самое, и знаешь, как действовать. Можно красиво заторчать на чём-то вкусном и смертоносном и максимально укоротить будущее, чтобы ничего не решать. Забиться в маленькую розовую раковину, которая не случайно считается символом женского полового органа – там уютно, но несколько душно, а главное, никакого развития, если ты не сперматозоид и не раковая клетка. Или всё-таки учинить настоящие перемены, каждую секунду сверяясь с картами – не идёшь ли ты теми же дорогами, просто глядя налево, а не направо, как в тот раз.
Я ничего не решала, мне позвонил фотограф Валера и сказал, что его знакомая костюмерша ищет помощницу для работы в кино. Я ответила «хорошо» и назначила собеседование. В тот момент я ссорилась с мужем, и это отлично вписывалось в мизансцену: «Ах так?! Тогда я пойду работать на рудники, как есть, в этом платье, и там умру». Многие женщины так поступают, и единственная разница между ними и мной в том, что я таки в самом деле пошла на рудники.
Мне предложили четыреста баксов в месяц, ненормированные рабочие дни по восемь-шестнадцать часов, ночные смены и один плавающий выходной в неделю. Естественно, я согласилась.
Как было дальше, я приблизительно рассказала в своей первой книжке «Хоп-хоп, улитка». Писать я тогда совершенно не умела и думала только о себе, поэтому она не очень интересная, но повторяться сейчас не буду. Скажу только, что фильм назывался «Палач», в смысле условий меня не обманули – это действительно был ад, и там я встретила Ирину Апексимову.
На съёмках очень быстро начинает казаться, что актёры в массе своей существа неумные и капризные, придуманные для того, чтобы мешать занятым людям делать кино. Они выпендриваются, всё теряют, учиняют истерики, срывают сроки – и свято уверены, что они тут самые главные. Но вдруг среди них попадается женщина-самурай, которая делает то, что должна. Эта коротенькая формула выглядит совсем тусклой, если не вспомнить, что именно должна актриса. Актриса обязана быть собранной, живой и осознанной в любое время суток, когда она в кадре. Она должна излучать состояние, необходимое для роли, даже стоя на голове, даже в восьмом дубле, падая с полутораметрового помоста спиной вниз. Даже если снимают раннюю осень в ноябре и она сидит в одном платьице на скамье, с которой только что смели снег. И если она, сверх ожидания, не швыряет потом в костюмера туфли и не кусает гримёра, то уже большая молодец. А когда она ведёт себя прилично, вежливо и пунктуально – это точно самурай. У нас таких на всю группу была ровно одна – Апексимова. Остальные всё-таки нет-нет, да и да, срывались. Она же всегда оставалась свежей, пахла лёгкими горькими духами, не делала социальных различий между режиссёром и монтировщиком, никогда не забывала текст и ни разу никого не подставила, что в коллективном рабочем процессе почти нереально.
Для меня это было таким серьёзным впечатлением, что я слепила из глины куклу, обожгла и подарила ей. Я всегда была немножко… э-э-э… человек неожиданных решений и выводов. Я подумала: вот, хочу быть такой, когда вырасту. Вырасту не в плане возраста, а в смысле личности. Возможно, я не дотяну до неё никогда, мне не хватит чёткости, точности, этой жокейской
За следующие десять лет я правда много старалась и теперь, может быть, уже несколько ближе к ней – к той, какая она была тогда. А какой она стала сейчас, даже боюсь думать. Наверняка ещё более тонкая и чистая, как звук, как свист самурайского клинка, потому что верная нота не меняется никогда.
Что касается моей личной ситуации, опыт с киношкой в самом деле помог: когда постоянно устаёшь до животного состояния, неврозы отшелушиваются и остаются только здоровые базовые инстинкты, на которых есть вероятность вырастить новую, более жизнеспособную надстройку, очищенную от рефлексии. Работа – она натурально та же молитва и делает свободными. Правда, при условии конечности, добровольности и краткосрочности аскезы.
Кажется, моя жизнь потеряла смысл, но точной уверенности пока нет.
Нужно бы по порядку, но я не стану перечислять всю цепочку печальных событий, которая привела к сегодняшнему дню. Тут были и любовные неудачи, возрастные и творческие кризисы, политические разочарования, нарушение сна, алкогольное отравление, потеря аппетита и полосатой розово-серой перчатки. Коротко говоря, от горя и бедствий, поразивших меня, я стала охотиться на паровоз.
Я чувствовала себя разрядившимся айфоном, который тщетно жаждет розетки, и даже если найдёт, не спасётся, потому что не имеет шнура. Но мужчина, у которого нет ни одной причины меня ненавидеть, сказал, что энергию, без которой я, очевидно, угасаю, могла бы дать достигнутая цель. «Погибла», – пробормотала я сквозь зубы, как Миледи, наткнувшаяся в дверях на Атоса. Потому что горевание моё было прежде всего о том, что я разучилась брать своё там, где увижу своё. Цели, как в электронном тире, некоторое время маячили на экране, потом неизменно уплывали за его пределы, а я отчаянно палила мимо, хотя, казалось бы, сосредоточивалась, концентрировалась и была быстра. Я даже потеряла мяч, отличный, круглощёкий.
Удача не шла ко мне, но если я всё же хочу выжить, нужно её приручить. Не можешь поймать большую рыбу – поймай маленькую; не идёт маленькая – лови лягушку; ускакала лягушка – выкопай червя. Выкопай много червей, и удача начнёт привыкать. Выбери незначительную цель и добейся её, потом ещё и ещё, и фортуна перестанет тебя презирать. «Папа меня любит, Дима меня любит, кот меня любит, – пересчитала я, – значит, я не совсем неудачник. А если поймаю паровоз, то и вовсе чёртов везунчик».
Дело в том, что в округе нашей завёлся паровоз, и дважды в сутки я слышала, как он кричит. Разумеется, я думала, это железнодорожный Ревун перекликается с моим одиночеством, но Дима сказал – натуральный паровоз, который зачем-то запустили на нашей ветке. Я начала следить за временем и узнала, что он проезжает мимо дважды, в 13:20 и в 18:10. Толстобокий и с красной трубой, представляла я, свежевыкрашенный, небольшой, нахальный. Быстрый, бессмысленный, громкий. Что может быть прекрасней?
Я не сразу решилась его увидеть.
Удача слишком давно отвернулась от меня, но – папа меня любит, Дима меня любит, кот меня любит, а однажды я успела в отходящую маршрутку, и теперь стоило бы рискнуть.
Неделю назад сделала попытку. Утренний всегда просыпаю, а в шесть обычно пью кофе с кем-нибудь в центре, но в субботу не бывает встреч, поэтому взяла айфон и «лейку» и пришла к полотну.
Паровоз не приехал.
Я подумала, это оттого, что выходные.
В будни снова спала, уходила в пять, но в среду всё же оказалась дома. Дела не позволили выйти, но я смотрела на часы и прислушивалась.
Никто не закричал. Паровоз не приехал.
Паровоз отменили, думала я. Значит, не судьба мне приманить удачу, ни червями, ни лягушкой, ни маленькой рыбой. Значит, мяч опять укатится.
Осуществление любви происходит неисчислимыми способами, многие из которых бесчеловечны. И мне ещё повезло, что мой так незатейлив: любовь длится, пока летит мяч. Бросаю его, большой, блестящий, жёлто-зелёный, и он летит, поворачиваясь то травяным боком, то солнечным. Кто-нибудь должен поймать его и кинуть обратно, и тогда получается любовь, но если не ловят, мяч укатывает. А другого у меня нет. Для этого человека – больше нет.