Хосе Марти. Хроника жизни повстанца

Визен Лев Исаакович

Он говорил больше часа, и больше часа «Стик-холл» сидел как на иголках, подхваченный полетом его ясной мысли. Аплодисменты и крики «Браво!» гасли быстро — люди хотели услышать каждое слово.

— Пусть будет сказано на этой пуританской земле: несправедливо обвинять граждан нашей Испанской Америки в бунтах и неповиновении. Грехи раба целиком лежат на его хозяине!

Аплодисменты вспыхнули лишь в середине зала и сзади, и Марти почувствовал, как настороженно напряглись первые ряды. Вот он, вечный камень преткновения, вот оно, лицо скрытых рабовладельцев, сторонников присоединения

Кубы к Штатам, где до сих пор негр не чувствует себя свободным. Вот она, причина отставки Масео!

— Я верю в людей, отдающих жизнь во имя всеобщего блага. Я помню молчаливых индейцев, которые тысячами гибли в боях за свободу нашей Америки, я помню негров и мулатов, без которых не было бы многих побед минувшей войны.

И не нам говорить о подозрениях в строю бойцов. Янки, эти саксонцы севера, считают слегка цветными всех кубинцев без исключения, и дело тут не в цвете кожи, а в мании владычества, в цезаризме янки, которые хотят повелевать на землях всей нашей Америки.

Решение кубинцев в час новой войны может быть только одно: прежде чем мы откажемся видеть нашу родину свободной и процветающей, сольются воды Севера и Юга, а змея родится из яйца орлицы. Так пусть эта война, эта революция станут общим делом!

Аплодируя вместе со всеми, Гарсиа наклонился к Ламадрису:

— Я бы не сумел так сказать.

— Ему не сделать революцию без нас, а нам — без него, Каликсто, — ответил Ламадрис.

Речь Марти явно помогла патриотам. Негры и мулаты, охладевшие было к новой войне после отставки Масео, снова стали откликаться на призывы комитета, пожертвования возросли. Кубинцы, казалось, стали более единодушны.

Еще в канун собрания в «Стик-холле», 24 января, Гарсиа не был уверен, стоит ли выпускать Марти на сцену. А 25 января он мог в пух и прах разнести любого, кто отозвался бы о Марти нелестно. Впрочем, таких не находилось. Колония единогласно признавала за Марти блестящий талант и редкий патриотизм.

Когда в комитете решался щекотливый вопрос о том, кому идти за деньгами к богатому торговцу Мигелю Кантосу, первым было названо имя Марти. С ним вместе отправился Ролоф.

Сеньор Кантос уже привык к американской манере вести дела. Выслушав Марти, он достал коньяк и ответил:

— Ты мог бы говорить покороче, сынок. Я ведь был в «Стик-холле». Я обещаю комитету корабль и часть оружия…

Спустя пару недель в комитет прибыл посланец с Кубы. Из провинции Лас-Вильяс от Франсиско Карильо он привез собранные среди кубинцев песо.

Гарсиа ликовал. Деньги Кантоса, Каррильо да и его собственные сбережения уже позволяли кое-что сделать. 17 апреля во главе группы вооруженных экспедиционеров суровый генерал отплыл из Джерсей-сити на борту маленькой шхуны «Хэтти Хэскел».

Марти остался в Нью-Йорке. Так решил комитет. Все, кроме, разумеется, его самого, считали, что он лучше поможет революции, отвечая за поставку всего необходимого для войны.

Бурный водоворот внешне неприметных, но весьма важных и знаменательных событий захватил Марти. Газета «Ла Индепенденсиа», которую выпускал комитет, в каждом номере призывала кубинцев к пожертвованиям, и в кассе снова появились доллары. Их приносили те, кто был беден. Дворники

и разносчики дров, кучера фаэтонов и сигарочники. Кубинцы и американцы.

Денег все-таки не хватало, и Марти, надев свой единственный костюм, сам отправлялся в богатые кварталы. Чаще всего он шел пешком — билет городской железной дороги стоит пять центов, как и чашка кофе. Еще по дороге он чувствовал, как в груди нарастает раздражение. Он знал, что хозяева особняков будут любезны, а когда разговор зайдет о покупке винтовок, пообещают дать ответ позднее. Слишком многим из них не дорога свобода Кубы.

Да, конечно, думал Марти, янки ориентируются в политике куда лучше. Воротилы сахарного треста, например, не пожалеют денег, чтобы прибрать к рукам кубинские плантации. Те, кто хочет аннексии, давно предлагают постучаться в их двери. Но разве это нужно Кубе?

Марти отдавал комитету свои последние доллары и снова скоро оказался в долгах. Но Нью-Йорк уже влил новые соки в его несколько академичный английский язык, и проблема работы была, наконец, решена. 21 февраля 1880 года только что созданный еженедельник «Аур» познакомил американцев с первой статьей Марти.

Статья была посвящена работам художника Мадрасо и понравилась знатокам. Редакция, прежде видевшая в Марти случайного автора, тут же поручила ему вести отдел критики искусства.

Марти оправдал и надежды и гонорары.

«Аур» получил серию очерков о «сверхтонкости» француза Фортуни, которого влекли исключительно испанские сцены, «бедности фантазии» баталиста Мессонье, «розоватой гладкости» поклонника женской прелести Бугро и многих других вопросах.

Снова, как когда-то в Мексике, Гватемале и на Кубе, Марти стал желанным гостем на литературных вечерах и домашних спектаклях, дискуссиях и обедах. Почтенные дамы благосклонно улыбались, когда он приглашал их на вальс, а юные сеньориты требовали стихов в альбомы.

И он писал пустяковые четверостишия, спорил о новых пьесах, а вернувшись домой, устало говорил Кармите:

— Сегодня, танцуя с женой одного сеньора, я убедил ее купить для Гарсиа пять винтовок…

Кармен и Пепито приехали в весенний день, когда неяркое нью-йоркское солнце высушило тротуары и крыши, и традиционный ритм жизни в пансионате Мантильи рухнул под бурным натиском двухлетнего сорванца. Марти перестал ходить на диспуты, товарищи по комитету понимающе кивали, когда он торопился домой. Кармен не изменила своим привычкам, и сейчас же по приезде она заказала на Парк-авеню новое платье, но была необычно тиха и нежна.

Жизнь, казалось, начиналась сначала. Все чаще в черную кожаную папку ложились листки с набросками будущих стихотворений, и Пепито затихал, слушая ритмичную речь отца:

Мальчик, ты для меня Опора моя и корона…

Да, все как будто бы шло хорошо, но раны прошлого не рубцевались. «Я не чувствую себя одиноким сейчас, — писал Марти Вионди, — но корни, даже после того как вырваны, оставляют свой след в земле…» Обостренная интуиция поэта предсказывала возможность нового взрыва.