Хосе Марти. Хроника жизни повстанца
Шрифт:
У Мартоса была вытянутая, странной формы голова, очки в черной оправе сидели косо. Депутат был наслышан о Марти прежде, но особого значения этой фигуре не придавал. И вот теперь в течение двух часов он не переставал удивляться фанатической, как ему казалось, убежденности сосланного поэта.
— Санхон — это обман, — быстро говорил Марти, — в стране нет мира, Кубой по-прежнему правят страх и ненависть. Нам обещали реформы и амнистию, а каторжные тюрьмы Сеуты, Чафаринаса и Махона [31] набиты секретно высланными патриотами.
31
Сеута,
Революция живет в сердце каждого, Куба видит, что реформизм — ложный путь, что ему не суждено погасить огонь борьбы, потому что не в интересах испанцев покинуть остров…
«А ведь он прав, — вдруг растерянно подумал Мартос. — Или его дорога войны, или, как прежде, испанский гнет. Третьего не дано…»
На следующий день они встретились в кортесах. Марти сидел на галерее для публики, и горькая усмешка кривила его губы. Ничего, пусть Мартос, как попугай, повторяет с трибуны услышанное вчера. Лишь бы его услышали депутаты. Чем он кончит, чего потребует?
— …Прошу милости для несчастного острова. Лучшей щедростью его величества в связи с бракосочетанием была бы обещанная эмансипация рабов…
Марти поглядел на Берналя. Старик тонул в кресле, устало склонив голову.
«Не верит, — подумал Марти. — Поддержит, конечно, Мартоса, но уже ни во что не верит…»
Мартос взглянул на Марти, чуть развел руками, словно говоря: «Я сделал все». Марти вежливо кивнул.
Спустя месяц Вионди читал письмо Мартоса: «Марти произвел на меня такое впечатление, что я должен тебе сказать: он самый талантливый человек, которого я знаю».
Вионди вздохнул, сунул листок в конверт. Мартос не открыл Америки этим отзывом. Где-то сейчас Пепе? Что он делает?
А Марти собирался в дорогу. Ничто не удерживало его в Испании. Министры короля так и не отменили рабства. Призывы Роа не помогли, и Марти стал свидетелем исполнения своих предвидений, свидетелем бессилия либералов. Он жалел только одного из них — Берналя, и только старик что-то значил для него теперь во всем Мадриде.
Марти покидал Испанию, но путь его лежал не на Кубу. Билет на родину был слишком дорог: ссыльные могли заплатить за него лишь публичным отречением.
В канун отъезда он перечитывал последние письма. Кармен всегда хотела для него должностей и чинов, а он оставался опасным безумцем. Теперь она уехала с Пепито к отцу, и конверты со штампом Камагуэя леденили ему ладони.
«…Трудности громоздятся на моем пути, — написал Марти Вионди в тот вечер. — Но они предназначены для меня и ни для кого другого. Во мне борются долг перед страдающей родиной и семейный долг, каждый из которых требует принести другого в жертву. Это молчаливая пытка. Однако было бы трусостью взять на себя большую ответственность, а в тяжелый момент сбросить ее… Легко преуспевают лишь те, кто не боится быть несправедливым.
Пусть все, что предназначено мне, придет. Без слабости и усталости я протягиваю свои руки навстречу».
В Париже Марти встретил Огюст Вакери. Они познакомились еще в январе 1875 года, и теперь Вакери устроил обещанную тогда встречу с Гюго. На улице Клиши, 21 кубинец и француз вошли в полутемный подъезд и поднялась на пятый этаж.
К сожалению, не сохранилось документов, достоверно повествующих о беседе двух гениальных сынов своего времени. Мы знаем лишь, что Марти записал: «Наш век и Гюго неразделимы…»
3
Марти купил большую бутылку хереса, и обитатели дома Мануэля Мантильи подняли бокалы «за здоровье доктора». В тесной гостиной стоял шум, знамя Кубы над камином, словно в бою, заволакивало синим дымом. Марти снова был среди друзей.
Как и всякого новичка, его неудержимо тянуло на улицу. В тот год, на его счастье, нью-йоркская зима была теплой, снег таял, едва выпав. Все же Кармита заставила Марти истратить кучу денег, и он стал похож на стопроцентного янки: тяжелое широкое пальто, калоши, теплый шарф и шляпа знаменитого фасона «дерби».
Теперь простуда была не страшна. Изучая Нью-Йорк, Марти медленно проходил мимо хмурых фасадов Уолл-стрита, улыбался при виде деревенских домишек, уцелевших в районе 59-й улицы, пил жидкий кофе с молоком в крохотных закусочных на углах, катался на поездах городской железной дороги, грохотавших над улицами по стальным пятиметровым эстакадам и пугавших впряженных в фаэтоны лошадей. Он покупал каракасские газеты и кубинские апельсины, слушал песни негров в Гарлеме и сравнивал бульвары Испанской Америки с претенциозной Пятой авеню. К вечеру пляшущий свет газовых фонарей ронял на его усталое лицо неверные блики. Он шел домой, а Нью-Йорк по-прежнему гудел и свистел, кутался в драные шарфы и норковые манто, спешил и фланировал, стенал и улыбался, покупал и продавал… Почти полуторамиллионное сердце Соединенных Штатов 1880 года восхищало и подавляло своей грандиозностью.
Внешне все было действительно великолепно. Почтенные дамы раздавали бедным бесплатный суп, в Метрополитэн-опера пела Аделина Патти, а «Общество толстяков», куда мог быть принят каждый, кто достиг, веса в двести пятьдесят английских фунтов, насчитывало уже более тысячи человек.
На деле было другое. Соединенные Штаты переживали трудные годы экономического становления.
Минуло едва тридцать лет с того дня, как у Тихого океана на маленькой мельнице Суттера были найдены первые крупицы желтого металла — микробы, заразившие страну золотой лихорадкой. Как ни странно, больше всего золота осело в карманах Корнелиуса Вандербильда, который и не думал ездить в Калифорнию. С шестизарядным кольтом в руках он грузил золотоискателей на свои суденышки, отправлявшиеся к берегам надежд. Теперь этот джентльмен носил сшитые в Париже сюртуки, прятал кольт в письменный стол и откровенничал с прессой: «Что мне законы? Разве у меня нет власти?»
Отгремела великая гражданская война между Севером и Югом, между свободой и рабством. Из недр Аппалачских гор, из рудников Огайо, Индианы и Иллинойса потекли угольные реки, подвластные воле еще одного нувориша — Марка Ханна. Уже родилась «Стандард ойл компани», и Рокфеллер хладнокровно разорял мелкую нефтяную сошку.
Темп жизни убыстрялся все более. Уже не осталось свободных земель на востоке, города росли не вширь, а ввысь. Два плечистых висконсинца, Армор и Свифт, прославили Чикаго консервами из пахнущей конским потом «говядины». Словно гигантский стальной бич, страну перехлестнула трансконтинентальная железная дорога. Вместе с дымом в паровозные трубы вылетали надежды мелких акционеров. Спекулируя их доверием, Джей Гульд, которого Гвен назвал «проклятием Америки», заграбастал четверть миллиарда.