Хозяин болота
Шрифт:
«Молодец! — про себя восхитился Никита Иваныч. — Этот чужим умом жить не станет. Этот и за глотку возьмет, если надо. Долго чикаться не будет… Зря я на него поначалу-то строжился, чуть не обидел парня». Старик хотел налить гостю еще кружечку, однако тот решительно накрыл кружку ладонью.
— Все, отец, норма, солнце встает. Может быть, сейчас и отправимся, Никита Иваныч? Как говорят, кто рано встает — тому бог дает. Слышно, кто-то уже косу отбивает.
— А это Видякин, — сказал окончательно сраженный старик. — И когда только спать успевает, паразит!
Он вскочил, засуетился по избе, но вспомнил, что собираться ему не надо, что он собран еще со вчерашнего утра и можно отправляться немедленно.
— Айда! — скомандовал он. — Пехом-то мы только через час на болото придем!
Пешком
Механизаторы спали в избе, и Никита Иваныч только на порог встал — понял: это не алкаши кулешовские, а народ порядочный, деловой. Кругом чистота, мужики спят на раскладушках с пологами от комаров, по стенам уже картинок успели навешать, полочки приколотить. Григорьев осторожно прошел в глубь избы, разбудил одного мужика, и тот, быстро одевшись, побежал заводить вездеход.
Старика усадили в кресло, рядом с водителем, а сам Григорьев подстелил телогрейку и устроился на капоте двигателя. Вездеход мягко уркнул и понесся вдоль Алейки, мимо разгромленных изб, поваленных заплотов и плетней, мимо того места, где Никита Иваныч сидел вчера с дочерью и забыл кисет. Старик хотел попросить остановиться, но за окном уже был лес и та разбитая грозой береза. Пень ее успел слегка почернеть на солнце, но оранжевый, спекшийся сок все еще рдел, притягивая к себе тысячи муравьев. Муравьи карабкались вверх, влипали, гибли, замащивая своими телами дорогу для собратьев. Промелькнули рыжие от свежей ржавчины, битые трелевочники, навечно застывшие среди вырубок. И сами вырубки, будто пожухлая стерня, поплясав за лобовым стеклом вездехода, тоже исчезли. Потянулся осинник, густой, как плетень, сочный: бери литовку и вали заместо травы. Все это Никита Иваныч видел и отмечал попутно, невзначай. Его укачивало, голова не держалась, клонило в сон. И на короткий миг ему даже приснилось, что не муравьи это лезут и гибнут в березовой патоке, а японцы в Алейском болоте.
Самураев тогда отрезали от китайской границы, развернули назад к болоту и деваться им стало некуда: партизаны обложили с трех сторон, прижали к кромке мари. Часть японцев залегла на берегу и отстреливалась, а другая часть, поднявшись в рост, открыто двинулась по болоту. Они шли колоннами, не спеша, и командир отряда приказал не стрелять: через болото хода в летнюю пору не было. Никита стоял за деревом, и, разгоряченный погоней, сначала с радостью, а потом с ужасом смотрел, как исчезают одна за одной в болотной трясине маленькие, подвижные фигурки. Они пропадали тихо, без всплеска и крика, а цепочка тянулась и тянулась от берега в глубь мари, и даже не сгущалась в том месте, где было «окно». Никто не пытался обойти его, обогнуть: лезли вперед, как бараны. Те, что отстреливались, скоро тоже встали в хвост этой жуткой очереди, закинув винтовки за плечи, и еще торопясь, будто к котлу полевой кухни. Партизаны, не скрываясь, вышли на кромку болота и стояли молча, опершись на ружья. Никто не заорал — ура! — никто, почему-то не радовался победе. Только за спиной, в лесу, стонали раненые. Мужики онемели. Наслушавшись всякого про японцев и отпартизанив по два-три года, они никогда не видели, как бессмысленно и неумолимо могут идти люди на самоубийство. Одно дело в бою гибнуть, в драке, а тут — по доброй воле, ни за что.
Немел от страха и Никита Аникеев, тогда еще совсем парнишка. В его голове всплывали мысли о том, что гадюка, чуя конец, жалит себя, что горбуша с тупой упрямостью лезет вверх по шиверам к своей гибели, а голуби бросаются в пожар… Но перед глазами Никиты были люди…
— Камикадзы, — пояснил кто-то из партизан. — Ишь, торопятся, в плен-то не желают. У них такое заведено. Мы раз одного поймали, так он пока в сарае сидел, пальцем себе живот проковырял и кишки вытаскал.
— Не-е, — тихо и задумчиво возразил Аникеев-старший. — Это, паря, природа
Отец Никиты, Иван Аникеев, считался в Алейке человеком странноватым и набожным. Перед войной, уже стариком, он ушел в тайгу, построил там избушку и прожил в одиночестве до самой смерти. Говорили, что ушел в скит, принял старообрядческую веру и стал замаливать грехи, но кто по случаю встречался с ним, никогда не видел, чтобы Иван крестился или читал книги. Никите Иванычу и похоронить-то отца не довелось. Отец бесследно сгинул в тайге, когда сын был на фронте.
… Перед самым болотом старик придремал так, что стукнулся головой о лобовое стекло, когда вездеход резко остановился. Никита Иваныч потер лоб и глянул вперед: под восходящим солнцем краснели кабины тракторов, горы торфа, и даже черная вода в траншеях отсвечивала пожарным светом. На изорванной гусеницами площадке дыбились железные останки вагончика, валялись сплющенные в лепешку бочки, а дальше — поваленные и исполосованные траками деревья. А японская машина… Впрочем, машины на месте не было. Там, где она стояла еще вчера утром, сейчас торчали исковерканные рельсы, а сама машина почему-то оказалась в траншее и, как утопающая, беспомощно тянулась зубастыми ковшами к берегу.
В шеренге кулешовской техники не хватало двух бульдозеров.
— Не понял, — проговорил водитель вездехода и, отбросив крышку люка, выглянул наружу. — Разгром какой-то, однако, по пьяному делу…
Никита Иваныч вышел на середину площадки и осмотрелся. Пусто. Сразу же вспомнилась соль, засыпанная в тракторные баки. Но она выглядела сейчас легкой забавой.
— Что такое? — спросил Григорьев, с удивлением глядя на разгром. — Что здесь произошло?
— Не знаю, — сказал Никита Иваныч и прислушался. Откуда-то издалека, из болота, прикрытого легким туманом, доносился человеческий голос. Кого-то настойчиво звали по имени, но эхо, вплетаясь, путало слова. — Айда! — скомандовал старик и устремился на голос. — Тонет кто-то.
В полукилометре от берега, возле огромной «полыньи», стоял на коленях тракторист Колесов, а рядом, разбрызгивая грязь, возбужденно бегал Путяев.
— Колесов! — кричал Путяев, растягивая красное от натуги лицо. — Ты свихнулся, Колесов! Бога нету! Ты что, одурел совсем?!
Колесов неумело, крупно крестился и завороженно шептал: «черт, черт, черт…» Время от времени он клевал носом в болото, и густая торфяная жижа стекала с его подбородка на голую грудь.
— Пить меньше надо, идиот! — разорялся Путяев, не обращая внимания на старика и Григорьева. — Тогда чудиться не будет!.. Ну, где твой бог?! Где ты его увидал? Ау! Бог?! Где ты?.. Видишь, нету!
Колесов молился. В «полынье» что-то булькало, и красные от солнца пузыри лопались с веселым звоном.
14.
Что за чудо — вездеход! Пешком бы Никите Иванычу за неделю болото не обойти вокруг, а на этой машине за полдня объехали. Ни топь, ни осинниковые джунгли, ни речка ему не помеха. Идет напролом — только грязь в разные стороны. За несколько часов Никита Иваныч будто кругосветное путешествие совершил.
Речонка, которую следовало повернуть вспять, вытекала из болота. Вода просачивалась где-то под землей и только в километре от мари выходила наружу. Когда-то она была сильная, вброд соваться нечего, но за последние лет двадцать обмелела, исхудала, истрепалась, как тряпица на ветру. Куда не сунься — везде по щиколотку. Год назад Никита Иваныч охотился в этих местах, и тогда-то пришла в голову мысль насчет обводнения болота. Он прикинул, где можно запрудить речку и прорыть канал, измерил все расстояния и даже учел такой момент, как сооружение дамбы в одном низком месте, чтобы вода не пошла в распадок.
Когда они с Григорьевым прибыли на речку, Никита Иваныч решил не выдавать своих проектов. Пусть-ка начальник сам поломает голову, сообразит, что к чему. Если уж ошибется, тогда можно и поправить. Однако Григорьев вынул карту из полевой сумки, компас и, покрутившись на месте, решительно отправился по берегу. На месте, где старик предполагал строить запруду, остановился и небрежно сказал:
— Тут возведем плотину. Расчетная высота, — он заглянул в бумажку, — с учетом паводковых вод — девять метров.