Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Таммсааре Антон Хансен

Под развесистой рябиной стоит ветхая, полуистлевшая скамья. Хозяйка Кырбоя пробует, можно ли сесть на скамью, выдержит ли она ее. Выдержит, хозяйку выдержит! Скамья трещит, одним концом оседает в землю, однако, напрягая последние силы, все же выдерживает. Анна садится на нее, впервые садится как хозяйка усадьбы и сидит, как сидела здесь давно-давно, много лет назад.

Когда же она сидела здесь в последний раз? Когда она сидела на этой скамье под рябиной, чувствуя, что она в Кырбоя? Последнего раза она не помнит, но она вспоминает один из таких разов, и ей кажется, будто он и был последним. В тот раз она сидела тут обиженная и злая, злая от стыда, которому не находила причины и объяснения.

Она была тогда так рассержена, что скрежетала зубами, готовая покончить с собой, ей казалось, что она никогда больше не захочет видеть ни его, ни других людей, особенно мужчин. Как она тогда радовалась, что через два-три дня уедет отсюда! И впоследствии, когда Анне случалось наезжать в родную усадьбу, радость ее всегда бывала омрачена — ей приходилось видеть те места, где она была так несчастна, где испытала такой стыд, такую ярость. Хозяйка помнит, что все обошлось тогда благополучно, благополучнее, чем можно было ожидать. Однако еще и сегодня, когда она, сидя под рябиной, вдыхает дурманящие запахи трав, ей словно бы даже досадно, что все окончилось тогда так благополучно; в глубине души, в глубине сердца она и по сей день не простила человека, который заставил ее испытать такой гнев, такой стыд. Утром в вознесение, глядя, как он кладет свою одежду на ту кочку, на которой она только что сидела, глядя, как он, залитый солнцем, стоит посреди озера на светло-желтой песчаной отмели, и слыша его жизнерадостный, ликующий крик, она почувствовала, как все ее существо, каждый нерв ее сердца пронзила та же обида, тот же стыд, что и в тот раз, когда, не помня себя от ярости, она кинула в него первую попавшуюся под руку палку и в мокром платье побежала прочь, напрягая последние силы. Она бежала так, что ветки рассекали в кровь ее голые икры, царапали лицо, рвали растрепавшиеся волосы, бежала до тех пор, пока, задыхаясь, не упала на эту скамью — как была, в мокром платье, облепившем ее угловатое тело подростка. Как все это свежо в ее памяти, как отчетливо она помнит свои ощущения!

А сегодня? Придет он сегодня на яанов огонь или опять не придет, как и на троицу? Анна и сама не знает, хочется ей, чтобы он пришел, или нет.

Когда Яан вернулся из своего обхода, хозяйка потребовала, чтобы он дал ей отчет — где был, кого видел, кто обещал прийти и будет ли гармонист. Лишь под конец она спросила:

— А в Катку был?

— И туда заходил, как же. Виллу сказал: там видно будет. А старики не придут.

— Почему? — спросила Анна больше для порядка.

— У них, мол, у самих земли хватает, есть где костры разводить, так мне сам Юри ответил, — объяснил Яан.

— Ну, этот-то не придет, — сказал старый Рейн, краем уха слышавший разговор Анны с работником. — Нечего было к ним и заходить.

— Вы с ним в ссоре, что ли? — спросила дочь.

— А разве ты не помнишь? — ответил отец. — С самого начала в ссоре. Ведь мы с твоим покойным дядей в первый же год отправились в Катку, и ты с нами была, хотели купить хутор или хотя бы те заливные луга, что против наших, — тогда мы округлили бы кырбояский участок. Вот и вся причина. С тех пор он затаил на нас злобу, так волком и смотрит. С того дня, как мы к нему ездили, десять лет прошло, но я ни разу больше не переступал порога Катку, да и Юри в Кырбоя не показывался. Так, видно, и помрем.

Слушая отца, Анна вспомнила, что они действительно однажды ездили втроем в Катку, гнедой был запряжен в ту же самую рессорную повозку, которая встречала ее сегодня на станции. Анна сидела между отцом и дядей, подогнув под себя ноги, и от того, что повозку сильно подбрасывало на корнях деревьев, ноги у нее затекли и даже заныли. Эту боль Анна и сейчас помнит. Еще она помнит ложбину, которую они миновали, чуть не доезжая

Катку: там росло множество желтых цветов, ложбина была прямо-таки усеяна ими. И еще она помнит низкую дверь и запах, дотоле ей совсем незнакомый, — очевидно, то был запах каткуского жилого дома. Теперь этого дома нет — в Катку выстроен новый, даже с трубой.

Но в памяти хозяйки Кырбоя сохранился от той поездки еще один образ — образ парня, долговязого парня с загорелыми босыми ногами, в пиджаке поверх рубахи, с робкими глазами, которые не отрываясь смотрели на Анну, словно хотели ей что-то сказать, словно парень хотел взять ее за руки и вывести на солнце. То был Виллу, младший сын каткуского Юри, учившийся тогда в приходской или министерской школе; он готовился стать не то учителем, не то господином писарем, — никто не знал в точности, кем должен был стать Виллу.

Так началось знакомство Анны с Виллу — на глазах у отца и дяди, началось в полном молчании, началось с того, что Анна увидела, как Виллу смутился, покраснел, да и сама она, кажется, смутилась и покраснела. Так и стояла она между отцом и дядей, глядя на парня, который собирался стать не то учителем, не то господином писарем.

— Значит, он до сих пор это помнит, — проговорила Анна.

— Старый Юри до конца дней этого не забудет, даже на том свете будет помнить, — отозвался отец.

— Но ведь теперь его хутор никому не нужен, — заметила дочь.

— Теперь не нужен, но когда-нибудь может снова понадобиться, этого-то Юри и боится. Скажем, появится опять в Кырбоя предприимчивый хозяин, вроде Оскара, думаешь, он не позарится на Катку, хотя бы из-за заливных лугов. А что Катку без заливных лугов? Ровным счетом ничего! Там ведь и не прожить без них, с голоду помрешь. В тот раз Оскар давал ему за эти луга столько же, сколько стоило все Катку, а под конец даже больше, предлагал из глупого упрямства, лишь бы настоять на своем, лишь бы заполучить эти луга.

— Однако так и не купил их?

— И по сей день не купил бы, будь он жив. Правда, умер он, твердо веря, что Юри в конце концов сдастся, возьмет деньги, но я не верил в это тогда, не верю и теперь. Да и все кругом говорили, что каткуского Юри не согнешь, он лучше станет есть одну соленую салаку, потуже затянет ремень, но хутор не продаст ни за какие деньги. Все дело было и остается в том, что мы чужие, не здешние, а чужаков тут не любят, чужака они всегда рады высмеять. Они считают, что настоящий человек не бросит родной дом, не пойдет бродить по свету, выпрашивая хлеба или земли, вырывая их у других.

— Что же они сами не купили Кырбоя, почему позволили перейти ему в наши руки? — удивилась Анна, которую рассказ отца заинтересовал не на шутку.

— Ни у кого здесь не было тогда таких денег, чтобы подступиться к Кырбоя, да и где им было взять тут столько денег! Ведь и мы бы их не имели, если б Оскар из России не привез. Здешние хуторяне это знают, и этого-то они не могут простить нам по сей день. С пьяных глаз мне многие говорили: «Кабы вы деньги здесь заработали да купили Кырбоя, мы бы еще поглядели, как вам это удалось, а так — эко диво, подумаешь!»

— Не все ли равно, на какие деньги усадьба куплена, — заметила Анна.

— Видно, не все равно, раз они так говорят, — ответил Рейн. — Они ненавидят чужие деньги, должны быть свои, здесь заработанные. Поэтому я уверен, что если каткуский Юри не сегодня-завтра помрет и оставит усадьбу сыну, тот тоже ее не продаст, нам во всяком случае не продаст, разве что кому другому.

— Неужели сын так на отца похож? — спросила Анна; разговор этот интересовал ее все больше. — Ведь он и не должен был наследовать усадьбу, но началась война, брата убили, вот Виллу и приехал сюда; мне об этом на троицу рассказывали.