Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь
Шрифт:
Так говорил каткуский Виллу, шагая рядом с кырбояской хозяйкой. А хозяйка молча слушала его, словно была довольна тем, что Виллу зовет ее к кривой березе, Гнилой топи и островкам Волчьей ямы, где нынче полно земляники по вырубкам.
11
На берегу кырбояского озера — тишина, словно здесь никогда и не играла гармошка, не танцевали люди; тишина царит такая, что, если бы не вытоптанная трава на лужайке и догорающий костер, никто и не поверил бы, что здесь только что был праздник.
Возле
Рейн расположился здесь, еще когда смоляная бочка упала с шеста и молодежь столпилась на лужайке, где играла гармошка. Сперва он сидел и рядом с ним сидели другие хозяева, любившие потолковать с кырбояским барином, — так они его обычно величали, потому что у него была рессорная пароконная повозка. Хозяин Кырбоя был единственным среди здешних хуторян, кто разъезжал иногда на паре лошадей и не ел за одним столом с работниками; поэтому он и его дочь Анна зачислялись как бы в более высокое сословие. Когда хуторяне беседовали с хозяином Кырбоя, у них были подобающие случаю лица, подобающие темы, даже подобающие голоса, — они ни с кем не разговаривали так, как разговаривали с хозяином Кырбоя или с его образованной дочерью. Так было до нынешнего дня, и все к этому привыкли. Привык и сам кырбояский Рейн.
И вот сегодня вечером, когда они сидели вокруг костра, ему впервые показалось, будто хуторяне разговаривают с ним не так, как прежде, — и слова у них уже не те, и голоса другие. Рейну вдруг показалось, будто хуторяне разговаривают с ним как с ровней, словно у него и нет пароконной повозки и всего прочего, словно он и не давал своей дочери образования. Едва ли причиной тому был яанов огонь, ведь Рейн и раньше сиживал с соседями у яанова огня, однако так, как сегодня, они никогда с ним не разговаривали. Нельзя было объяснить это и тем, что многие из них под конец слегка захмелели, ведь хозяева Мядасоо, Метстоа и Пыльдотса и прежде являлись на яанов огонь навеселе, однако никогда не забывали, кто они, а кто кырбояский Рейн.
Сперва Рейн подумал, уж не в том ли дело, что он передал усадьбу и все хозяйство Анне и сам уже больше не хозяин, не господин, а просто старый учитель, живущий у своей единственной дочери; но потом решил, что, пожалуй, все дело в дочери, это она всему виной. Дочь его, как видно, забыла о своем более высоком положении и снизошла до простых смертных, снизошла до деревенских парней и девушек, словно она ничем не лучше их. Мало того, ей явно по душе общество человека, которого все с презрением
Расположившиеся вокруг костра хуторяне время от времени по одному или по двое встают и идут поглядеть, как веселится молодежь; особенно часто встает хозяин Мядасоо, как будто перед ним не яанов огонь, а самый обыкновенный костер. После каждой такой отлучки язык у него все больше развязывается.
— Нет, я не стал бы передавать усадьбу дочери, — говорит он наконец Рейну, хотя всего час назад утверждал обратное. — Пусть она сперва скажет, кто будет хозяином, — ведь женщине с такой усадьбой не управиться.
— Что верно, то верно, — поддерживает его владелец Метстоа. — Кто же будет хозяином?
Но Рейн не знает, кто будет хозяином Кырбоя, быть может, это знает дочь, а может, и она еще не знает.
— Разве можно отдавать усадьбу, когда неизвестно даже, кто будет хозяином, — говорит старик из Мядасоо.
— Не беда, хозяин найдется, было бы хозяйство да хозяйка, — замечает пыльдотсаский Лыугу.
— Нынче и впрямь точно ярмарка женихов тут у озера, куда ни глянь, везде народ, — говорит хозяин Метстоа.
— Пусть хозяйка танцует, глядишь, и вытанцует себе хозяина, — замечает старик из Мядасоо.
— Где это видано, чтобы хозяина на танцульках выбирали, — возражает ему пыльдотсаский Ваоксе.
Хуторяне умолкают, но так, словно умышленно не договаривают главного. Рейн чувствует, что не договаривают. Что-то витает в воздухе, что-то будоражит хуторян, однако прямо они этого Рейну не высказывают, а говорят загадками. Только под самый конец праздника хозяин Мядасоо замечает:
— Ну и лихо же отплясывает этот Виллу.
И так как никто на это не отзывается, старик говорит уже прямо Рейну:
— Послушай, Кырбоя, сын каткуского Юри допляшется до того, что станет хозяином твоей усадьбы.
— А Мядасоо завидки берут, ведь и у него сын дома, — ехидно вставляет старик из Лыугу, не дожидаясь, что ответит Рейн.
— У моего сына есть дела поважнее, чем тягаться с каким-то каткуским Виллу, — огрызается хозяин Мядасоо.
— Каткуский Виллу тут ни при чем, ведь речь о Кырбоя!
— Я передал усадьбу дочери, пусть делает что хочет, — произносит наконец Рейн.
— А дочь знай себе с каткуским Виллу отплясывает, — говорит хозяин Мядасоо. — Нет, я бы не пустил такого в дом, лучше уж кто угодно, только не он, — продолжает старик. — Гляди-ка, он и нынче только и делает, что кулаками размахивает.
Оставшись в одиночестве возле догорающего костра, Рейн пытается понять, почему его дочь танцевала сегодня с одним только Виллу, танцевала так, словно Мадли околдовала ее своими рассказами о каткуском Виллу. И Рейн думает о своем брате Оскаре, думает о его жене, под конец думает и о Кырбоя, которое он передал дочери, и вскоре реальная усадьба превращается в то воображаемое Кырбоя, которое, точно яанов огонь, мерцает на берегу озера, среди сосен; только в том Кырбоя его дочь Анна танцует не с каткуским Виллу, нет, там она танцует не с ним.