Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Таммсааре Антон Хансен

Когда Виллу арестовали, ей было легче — ведь из тюрьмы когда-нибудь да возвращаются, легче ей было и тогда, когда она узнала, что Виллу с окровавленной рукой и поврежденным глазом отправлен в город, в больницу, — ведь из больницы тоже можно вернуться, если не совсем здоровым, то хотя бы калекой. Но когда Ээви представляла себе, как в один прекрасный день Виллу поедет с кырбояской барышней к пастору и будет сидеть в пароконной рессорной повозке, у нее темнело в глазах и все погружалось в непроглядный мрак. Рессорная повозка Кырбоя — точно гроб,

от которого надо оберегать Виллу. Если он в нее когда-нибудь сядет, то это будет равносильно тому, что он едет на кладбище, где уже вырыта свежая могила. Так думает бобылка Ээви, направляясь с сыном на руках в Кырбоя.

Войдя в ворота усадьбы, Ээви увидела, что старый Рейн сидит возле дома, греясь на осеннем солнышке, старый Рейн сидит, а полуслепая и полуоглохшая Моузи лежит, растянувшись, у порога, — верный знак, что хозяйка сейчас дома, ведь собака не отходит от нее ни на шаг.

— Гляди-ка, вот и Ээви пришла нас проведать, — добродушно говорит Рейн.

От звука его голоса собака просыпается и подходит, чтобы разглядеть и понюхать, кто пришел, ведь теперь нос — ее единственный надежный путеводитель в этой бренной жизни.

— Узнаешь меня? — спрашивает Ээви собаку.

О-о, конечно, Моузи узнает — не успела она коснуться носом юбки девушки, как уже завиляла не только хвостом, но и всей задней половиной туловища. Моузи любит Ээви из-за Виллу, любит из-за их медового месяца; ведь тогда Виллу пробирался в Кырбоя тайком, и надо было устраивать так, чтобы старая Моузи была слепа и глуха, не слышала и не видела ничего подозрительного. В те дни Ээви всюду водила с собой Моузи, скармливала ей лучшие куски, отдавала ей даже все мясо, которое получала два раза в неделю, отдавала через Виллу, чтобы Моузи, почуяв Виллу, оставалась слепа и глуха.

Так протекал медовый месяц Ээви и Виллу, и такое участие принимала в нем старая Моузи. Вспоминая эти счастливые времена, собака и виляет теперь хвостом, словно платье Ээви до сих пор сохранило вкусный запах, она виляет хвостом и старается лизнуть Ээви в руку, будто та и сейчас держит хлеб с маслом и куски свинины. Но медовый месяц Ээви давно миновал, это знают все, это понимает, как видно, и старая Моузи; поэтому она сразу же возвращается к порогу, на свое прежнее место, словно должна здесь поджидать ту, у которой сейчас медовый месяц.

— Каким же ветром тебя к нам занесло? — обращается Рейн к Ээви. — По делу или как?

— Вроде бы по делу, — отвечает Ээви. — Барышня дома?

— Ты с ней хочешь поговорить? — спрашивает Рейн.

— Хотелось бы, — отвечает Ээви тихо и смущенно.

Кырбояский барин подходит к открытому окну и кричит:

— Анна, к тебе Ээви пришла.

— Какая Ээви? — спрашивают из комнаты.

— Бывшая наша Ээви, у которой сын от каткуского Виллу, — отвечает Рейн; Ээви слышит, что он так отвечает.

Окно распахивается, и в нем появляется хозяйка Кырбоя, — высунувшись до пояса, она спрашивает:

— Вы хотите со мной поговорить?

— Да, барышня, —

отвечает Ээви.

— С глазу на глаз? — спрашивает хозяйка.

— Хотелось бы, — говорит Ээви, пересаживая ребенка на другую руку.

— Тогда, пожалуйста, проходите, проходите в мою комнату, — приглашает хозяйка.

И пока Ээви идет, хозяйка пристально смотрит на нее, смотрит до тех пор, пока девушка не скрывается за дверью, только тогда хозяйка поспешно закрывает окно и даже опускает занавеску.

Увидев Ээви с ребенком у себя в комнате, хозяйка забывает спросить, что гостье нужно, зачем она пришла; она идет ей навстречу, смотрит на нее, смотрит на ребенка, спрашивает, сколько ему месяцев, много ли у него зубов и как его зовут. Она спрашивает еще о многом другом, так что Ээви приходится все время только отвечать, — и вот бобылка и хозяйка беседуют между собой, словно только для того и встретились. И когда Ээви на вопрос хозяйки отвечает, что сына зовут так же, как отца, хозяйка говорит, словно все обстоит как нельзя лучше:

— Значит, тоже Виллу?

— Виллу, — отвечает Ээви, краснея.

— Виллу пойдет к тете на ручки? — спрашивает хозяйка у ребенка.

— Иди к тете на ручки, — говорит Ээви мальчику. Тот сперва словно бы раздумывает, но потом все-таки идет.

— Какой пудовичок! — восклицает хозяйка, беря ребенка на руки.

— Да, он у меня молодец, — радостно отвечает Ээви. — Чего ему не хватает, до сих пор грудью кормлю.

— До сих пор! — удивляется хозяйка.

— Так ведь он у меня первенький, думаю, пусть сосет, молоко есть, все ему на пользу. Сперва молока столько было, что не знала, куда и девать, мальчик всего не выпивал, сцеживать приходилось, а теперь еле хватает.

Так говорит Ээви, а у самой неспокойно на сердце: как она теперь заведет с барышней речь о главном.

— Ходит уже? — спрашивает хозяйка.

— Давно! — восклицает Ээви, словно удивляясь, как можно спрашивать такие вещи о ее Виллу. — Он уже в восемь месяцев начал вставать, ухватившись за что-нибудь; такой настойчивый, пыжится, пыжится, пока не встанет на ножки. Это он только здесь, в чужом месте, спокойно сидит на руках.

И вот хозяйка ставит мальчика на пол и говорит:

— Покажи тете, как ты ходишь.

Но мальчик стоит на месте и только смотрит, шагу ступить не хочет.

— Ну, покажи тете, как ты умеешь топ-топ, — уговаривает его мать, и мальчик начинает переставлять ножки, все быстрее и быстрее, так как замечает, что по крашеному полу в Кырбоя бегать куда удобнее, чем по неровному глиняному полу куузикуской хибарки.

— Ишь ты, как он здесь быстро ходит, прямо бегает, — удивляется Ээви, глядя на сына.

Теперь они обе смотрят на ребенка и болтают обо всем, что в голову придет. И у Ээви постепенно пропадает желание говорить о том, ради чего она сюда пришла, пропадает потому, что хозяйка Кырбоя с таким вниманием отнеслась к ее сыну, а мальчик с первой минуты потянулся к ней.