Хозяин жизни
Шрифт:
Азалия поет очень хорошо. И от этого еще обиднее. На сцене она напоминает Джессику Рэббит — персонаж нуар-романа «Кто подставил кролика Роджера?». Ярко-красное платье в пол с огромным вырезом до самого верха бедра, декольте с пышной грудью, которую ничего не держит, узкие сиреневые перчатки выше локтя, волна рыжих блестящих волос, элегантно закрывающих половину лица, туфли на какой-то абсолютно запредельной шпильке и зеленые глаза, яркость которых заметна мне даже у бара. Она обнимает стойку ретро-микрофона, с такой изящной страстью, будто планирует заняться с ней любовью. Соперничать с ней может только идиотка.
Концерт
Дальше вечер превращается в настоящий ад. Коктейли кажутся горькими, а разговоры невероятно раздражающими, потому что Азалия спускается в зал и получает своей букет. Она визжит, как гребанная свинка. И уж не знаю, кто кого пригласил, но Дусманис и его телочка идут танцевать. И этот танец под модную романтическую мелодию становится для меня настоящей пыткой. Будто в меня вогнали большую иглу для сбора анализов из вены, но последнюю никак не могут нащупать, и ковыряются там, приговаривая: «Еще чуть-чуть, уже почти».
Я стою возле фуршетного стола с закусками, слушаю мужа с его извечным нытьем про слишком темные рольшторы на кухне, и наблюдаю за тем, как Азалия, развернувшись к Дусманису спиной, плавно двигается, потираясь об него всем телом. А он переплетает их пальцы, и когда она приподнимается, чтобы задницей потереться о его пах, он слегка нагибает ее, обнимая под грудью. Затем эти волнообразные движения повторяются. Он то притягивает ее, то толкает и крутит, то она скользит по нему вниз. При этом она довольно хихикает, а он улыбается. Как я ревную. Я так ревную, что готова сжевать свою губу до крови. И я смотрю. Как же я смотрю на них, буквально прожигая в их двигающихся телах дыру.
Желая хоть немного расслабиться и пережить этот жгучий приступ ревности, я направляюсь в туалет. К моему удивлению, там никого не оказывается. Взявшись за край мойки, я смотрю на себя в зеркало, дышу громко и часто, и все равно сгораю от ревности. Они там, в зале, ему плевать, что я тоже тут, он, самый шикарный мужик из всех мне известных, предпочел ее, а не меня. Здравый смысл и логика здесь ни причем. Я так ревную, что аж зубы сводит.
Выхожу из туалета и торможу на лестнице. Я не могу туда просто вернуться и снова смотреть на них — это выше моих сил. Приклеившись к темному окну взглядом, я застываю на междуэтажном марше. Скрещиваю руки на груди, пытаясь успокоиться. Но судьба снова потешается надо мной, потому что как раз в этот момент по лестнице вниз спускается Дусманис и, бросив мне легкую, вежливую полуулыбку, скрывается за дверью с писающим мальчиком. И мне бы свалить отсюда, сбежать из клуба, вернуться домой, но я сжимаю перила лестницы. И гонимая адреналином и небольшой, но все же крепкой порцией алкоголя, готовлю пламенную речь.
Глава 27
— Здравствуйте, — первая выдаю Дусманису, когда он выходит из туалета и движется по коридору в мою сторону, длинными пальцами раздвигая кисеи — струящиеся занавеси из подвесок.
На этом моя храбрость заканчивается, снова начинаю краснеть, обнимаю себя за плечи, потому что не знаю, куда
— Привет, — непринужденно отвечает отец моего мужа и даже слегка улыбается.
Между нами пауза повисает. Не то, чтобы неловкая, скорее глубокая и тягучая. В глаза ему смотрю и такое ощущение, будто по телу ткань шелковая скользит.
— Посмотрела блог Артура, — прочищаю вмиг пересохшее горло, — и даже в кабинете его провела ревизию. Никакого кружка марксистов и красной революции там и в помине нет. Он рассказывает исторические байки, интересные факты, он учит народ тому, что историю знать очень важно, но ни к чему не призывает.
— Наверное, я что-то перепутал, — пожимает Дусманис плечами и ухмыляется.
А мне не до смеха. Его черные глаза сводят меня с ума. Я просто не могу выносить этот его проникновенный взгляд, такое ощущение, будто он мне под кожу забирается.
— Не врите мне, Михаил Сафронович, зачем Вы приезжали?
Он опускает голову, затем поднимает взгляд и теперь смотрит еще откровеннее, совсем как тогда, в баре, из которого вынес, закинув себе на плечо. Меня обдает жаром.
— А что я должен был тебе сказать, Маш?
Делает он паузу. Жадно рассматривая мое лицо. Мои губы сами по себе раскрываются, я пьянею от того, что мы просто стоим рядом.
— Сказать, что не могу прекратить думать о жене своего сына? — разводит он руками.
Непроизвольно отодвигаюсь. Я впитываю его слова, словно губка, по телу ползут мурашки.
— Что мне сны о тебе сняться, пока я… — он снова опускает голову, толкая язык в щеку, пойманный с поличным.
Запихивает руки в карманы, после смотрит на меня, продолжая:
— Пока я в постели с другой лежу?
Дышу, душу, мечусь по нему взглядом и просто глубоко дышу. Все это так сладко звенит в моей голове.
— Я не хочу, чтобы у нас были неприятности, Маш, но, — еще один темный взгляд прямо в глаза, — с тобой, я как мальчишка, не могу взять себя в руки.
Он нависает надо мной. Но я снова вспоминаю, что он, черт побери, отец моего мужа! Как это ужасно для нас обоих, как это страшно и дико. Как это… немыслимо. Главное, чтобы не коснулся, тогда я смогу с собой справиться.
— Возвращайтесь в зал, Михаил Сафронович. Уходите.
Говорю совсем не то, что мне хочется.
И он молча уходит. А я остаюсь стоять на лестнице, смотрю на блестящие занавеси и не могу просто отпустить, все, что было сказано. Я топчусь с ноги на ногу. И выдохнув, возвращаюсь в зал. Азалию я не замечаю, как и Артура и Катьку. Не знаю, где они. Я останавливаюсь возле декоративной пальмы и просто слежу за каждым движением Дусманиса. Его слова. Откровенные признания набатом звучат в моей голове, его черные глаза, его горячее дыхание было так близко.
Сейчас он далеко. Отошел к барной стойке, кинул пару слов бармену, получил свой стакан и пьет. При этом смотрит на меня, через зал, как будто нет этой орущей во все динамики музыки, толпы двигающихся тел, и огней, истерично меняющих цвет каждую секунду, тоже нет. Он смотрит только на меня, и я смотрю на него. Неотрывно, пристально, как в последний раз.
Этот взгляд, кажется, длится целую вечность. А я слежу за ним, немигающе. Дусманис, не отрывая глаз, ставит бокал, поворачивается к выходу, еще раз смотрит на меня и уходит.