Хозяйка Блистательной Порты
Шрифт:
– Что Хафса от тебя хотела? – в трудные минуты Зейнаб словно забывала, что перед ней Хасеки султана, начинала говорить с Роксоланой, как когда-то, – словно со своей дочерью.
Роксолана подумала, что Зейнаб что-то обязательно знает.
– Зейнаб, кто такая Кира, или Фатьма, или Эстер, как ее там зовут?
Ей показалось или старуха чуть вздрогнула?
– Кто тебе сказал?
– Ты ее знаешь?
– Да, но не бойся, тебе Кира не опасна.
– А Повелителю?
– Нет, только Хафсе. Потому она тебя звала? Небось просила, чтобы ты отравила Киру?
– Нет, просила давать ей денег,
Зейнаб проворчала себе под нос:
– Лучше бы тебе и не знать…
– Чего не знать? Зейнаб, когда-то ты говорила, что Исра занимается приворотом, теперь, кроме Исры, нашлась еще какая-то Кира. Может, сразу расскажешь обо всех тайнах, которые знаешь?
– Обо всех? – глаза старухи стали насмешливыми. – Госпожа, это слишком долго, пожалуй, я и до собственной смерти не успею. Но о Кире вот что вам скажу: если валиде давала ей деньги, то так тому и быть. У нее есть вина перед этой женщиной, есть. И если доверила эту тайну вам, значит, выполняйте то, в чем поклялись.
– Это плохо?
– Нет, просто ни к чему оно вам.
– Расскажи, в чем дело.
– Нет. Тайна не моя, говорить не могу. А валиде права, если сами не поймете, то оно вам не нужно. А вот Повелителю ничего не говорите.
– Как я могу лгать Повелителю?!
– А вы не лгите, – удивилась старуха, – просто не рассказывайте, если сам не спросит.
А в покоях валиде та шептала последние в своей жизни слова:
– Самира, помоги ей… помоги, слышишь?
– Рассказать все?
– Нет, не стоит. Просто помоги…
Верная служанка плакала, слушая, как шепчет мольбу о прощении ее любимая хозяйка:
– Простите меня, сын, дочери… простите за все… Прости, Самира, что пришлось столько вынести, столько молчать… Твои грехи на моей душе, ты безгрешна. Аллах меня покарает за все, но я заслужила.
– Нет, госпожа, Аллах милостив и все знает. Знает, что вы не ради выгоды столько лет в душе тайну хранили…
– Не успокаивай, сама себя корю сильней всего, тысячи раз уже за свой грех расплатилась, но он никуда не девался. Есть такие грехи, которые не простить.
Самира не соглашалась, твердила, что нет такого греха на душе Хафсы, принялась вспоминать всю ее жизнь, то, как жили сначала в Трапезунде, потом в Манисе, как все любили там Хафсу Айше, сколько доброго сделала людям, говорила о благотворительности, о раздаче милостыни и средства от всех болезней, даже об арбузном фестивале… Хафса, казалось, заслушалась, успокоилась, лежала тихо, больше не стеная.
За окнами уже забрезжил рассвет, когда Самира сообразила посмотреть на госпожу внимательней и поняла, что та давно не дышит! Когда испустила последний вздох валиде, ее верная хезнедар-уста так и не поняла, но застенала-закричала в горе, залилась слезами. В комнату вбежали служанки, тоже заголосили, призывая Аллаха принять душу усопшей.
С первыми лучами восходящего солнца валиде-султан не стало.
Нельзя очень плакать и сожалеть об умерших, этим им же и вредишь, но как сдержаться, если знаешь, что не раздастся больше в стенах гарема строгий голос его хозяйки, если высокая, стройная, несмотря на возраст, фигура валиде не появится на балконе, не прозвучит
Повелитель поздно ночью вернулся в Стамбул, но к матери зайти не успел. Перепуганный кизляр-ага в такую минуту забыл о своей нелюбви к Ибрагиму-паше, к нему побежал со страшным известием. И хотя все понимали, что даже не дни, а часы валиде-султан были сочтены, все равно известие обрушилось, словно гром с ясного неба.
Кто скажет султану? Прежний кизляр-ага не побоялся бы, но Ахмед-ага не чувствовал себя настолько в силе, чтобы не бояться султанского гнева из-за страшного известия. Никто не желал брать на себя роль черного вестника, а рассвет уже занимался… Ибрагим тоже не желал сообщать такую новость, придумал иначе: пусть верховный муфтий это сделает. Конечно, и Кемалю-паше не хотелось, тем более сам лежал, охая из-за сильной боли в правом боку, не ел, не пил, пожелтел весь, но со вздохами встал, со вздохами, едва передвигая ноги, отправился к султану.
Едва увидев поутру на пороге своих покоев чуть живого Кемаля-пашу, Сулейман и сам все понял.
– Повелитель, все мы принадлежим Богу, к Нему и возвращаемся… – прочитал суру «Аль-Бакара» муфтий. Сулейман отозвался:
– Инш Аллах!
А в голове крутилась одна мысль: не успел попрощаться, нужно было либо вернуться раньше, либо сразу прийти, пусть поздно ночью, но прийти, валиде была бы рада увидеть. Знал же, что последние дни доживает…
Распорядился все сделать, как надо, хотя и без того все сделали бы. Прах Хафсы Айше нашел свое упокоение рядом с прахом султана Селима.
Сулейман даже просто пойти посмотреть на умершую мать не смог, желал, чтобы осталась в памяти пусть больной и бледной, но живой, словно уехала в Манису и пока не вернулась. Вернется… потом… когда-нибудь… Так легче.
Гарем искренне горевал по валиде, а немного погодя принялся… перешептываться о том, что теперь будет. Ничего удивительного, о болезни валиде знали все, понимали, что долго не проживет, значит, в гареме грядут перемены. Никто не сомневался какие. Следующая валиде – баш-кадина Махидевран, кому, как не ей, стать главной женщиной гарема? Хатидже, поскольку замужем, не имеет на это права, старшая сестра перед Повелителем провинилась, тот ее и видеть не желает уже столько лет.
Оставались Гульфем и Хуррем, но они младшие, Гульфем и вовсе на такое не годна. А вот Хуррем… уж ей-то не завидовал никто, напротив, начали злорадствовать давно, как только валиде слегла. Махидевран, много лет копившая обиды и даже злобу на удачливую соперницу, став главной в гареме, непременно превратит жизнь Хуррем в ад. Вот в этом не сомневался никто. Дай волю, обитательницы гарема бились бы об заклад, что такое сотворит с Хуррем вернувшаяся из Манисы Махидевран.
– Ай, вай! Несладко придется роксоланке с ее детьми! – притворно вздыхали женщины. Даже жалели несчастную, потому что падать больней всего тому, кто высоко вознесся. Но жалели довольно притворно, втайне радуясь ее предстоящему падению. Все просто – люди не любят удачливых, тех, кому судьба дарит подарки без видимых заслуг, а Хуррем считали именно таковой.