Хозяйка Дара
Шрифт:
– Как раз лет десять назад я тряслась в поезде на Германию и перебирала в голове свою жизнь. Мне было 23 года, я только что защитилась и ухитрилась завербоваться в воинскую часть. Простой фельдшерицей, но это все равно было здорово – за три года можно было накопить на квартиру. А самое главное, я была одна. За тысячи километров от родителей.
– А чего это?
– Моего отца посадили, когда мне был год. Мама снова вышла замуж и переехала в другой город. Теперь-то я понимаю: отчим мой был по-настоящему хороший человек, но воспитывали они меня как умели. Видно, по молодости известен им был только один способ: ремень в кулаке. Вторую, общую дочь, рожденную уже в зрелости, они ни разу
– А что, парня у тебя не было?
– Я делала что могла: блестяще училась, добывала кубки по шахматам, грамоты по комсомольской линии. На самом деле все это ничего не стоило. Я чувствовала себя никому не нужным ничтожеством. И, видимо, так светилась в моих глазах жажда привязанности, что от меня шарахались даже школьные изгои. В институте я уже просто держалась наособицу. Там я цель себе выбрала – пахала на красный диплом. Очень хотелось стать классным психологом. Понимать людей, иметь над ними власть, чтобы они больше никогда не могли мною пренебрегать!
– А папаша твой чего?
– Лет через 8 его выпустили. Сидел он за экономическое преступление, сейчас это называется кооператорством, а тогда было нетрудовым доходом. Он был запретной темой: вот у тебя есть новый папа, и нечего вспоминать преступника.
Утром моего восемнадцатого дня рождения мать с отчимом мне сказали: мы выполнили свой долг, вырастили тебя до 18 лет, теперь сойди с шеи, ищи квартиру. Легко сказать! На одну стипендию! И общагу бы мне никто не дал: прописка-то чижевская! Я-таки съехала на три метра в «деревяшке». Повезло: за жилье платила уколами да массажем. Мать навестила меня там лишь через год. Только сейчас понимаю: ей тоже было нелегко, она забеременела в третий раз и должна была думать о сохранении своего брака. А наличие в тесной «двушке» великовозрастной девицы от первого союза этому ничуть не способствовало.
А потом я вдруг получила по телеграфу перевод на 100 рублей. Сумасшедшие деньги, мне в месяц удавалось отложить не больше пятерки, и то лишь с помощью накопительной страховки! И без адреса отправителя. Я побоялась тратить – думаю, вдруг какая ошибка, мне потом их ни в жизнь не вернуть. Через пару недель пришла посылка – малиновое платье, четыре шоколадки, сапоги на два размера меньше моего, и страшно дефицитные колготки. Я совсем растерялась. Шоколад, впрочем, съела, не удержалась. А через несколько дней объявился отправитель – приехал мой отец. Маленький, круглый, шумный, до оторопи чужой. – Я бы поняла, если бы ты появился, будучи немощным, нуждающимся в уходе. Понятное дело, нужна поддержка, вот дочь и понадобилась. А зачем ты сейчас приехал? – искренне недоумевала я.
– Я не побирушка, – мягко ответил он. – Если бы мне нужна была помощь, я бы ни за что не пришел. Ты же моя дочь, и поэтому я нашел тебя.
Я, всю жизнь полагавшая себя обузой даже собственной матери, долго не могла принять такого ответа за чистую монету. Еще многие годы я искала подвох. Лет пять подряд я ездила к нему на лето, познакомилась с тамошними родственниками, у меня обнаружился единокровный брат двадцатью годами меня старше, талантливый и эксцентричный: я поняла, что выходка легендарного Пиросмани, что «продал картины и кров», чтоб бросить розы под ноги красотке, не выдумка поэта. Мой брат мог потратить месячную зарплату, чтоб свозить жену в Москву послушать Рихтера, а следующую отдать нищему соседу. Впрочем, прозаическая материя уплаты за квартиру доставалась супружнице.
Папа был по-своему заботлив,
А потом папа умер. Сгорел за месяц от рака. И тут оказалось, что я все-таки ребенок второго сорта. Не только для матери, но и для отца.
Как раз подоспевшую страховку в пятьсот рублей я истратила на могилу отца. А год спустя Цисана приехала в гости. «Я продала дом моего брата для его старшего сына, – сказала она. – Он в стесненных обстоятельствах, ему очень нужны деньги. А что не смогла продать, то отвезла ему, он в Москве снимает квартиру». «А почему так?» – спросила я. «Папа оставил записку своей рукой», – туманно намекнула родственница. «Он даже не вспомнил обо мне? Не написал про меня ни словечка? – не поверила я. – Ну тогда, может быть, можно будет выкупить у брата на память дедовы резные шахматы?» После чего тетушка, раздраженная такой моей настойчивостью, весь вечер объясняла, до чего они старинные и безумно дорогие. «Я не побирушка! Я расплачусь!» – но тетушка была непреклонна: это не для тебя.
– А чего она? Вроде не злая же была? – Агаша отставила утюг и села к столу, подперши ладошкой щеку.
– Сейчас я думаю, дело в том, что она очень любила брата. И злилась на мою маму за расторгнутый брак, за брата, покинутого в тюрьме. А переносила свою боль на меня.
Больше всего мне хотелось уснуть и не просыпаться. Через три дня я завербовалась в армию. Мне безумно повезло – отправили меня в Германию, пригодилась немецкая спецшкола. Но даже если бы послали на Чукотку, я бы неслась, роняя тапки. Лишь бы побыстрее да подальше. Чего ради даже потратилась на билет СВ: купейные были на неделю позже.
И вот уже даже Польша оставалась позади. Я угрюмо смотрела в окно, когда в купе вошел дядечка. Попутчик был лет пятидесяти, тощенький – аж светился. И такое у него было доброе лицо, что я, намеревавшаяся лишь попрактиковаться в языке со взаправдашним немцем, стала жертвой «поездной болезни». Это, знаешь, когда случайному попутчику за два часа выбалтываешь больше, чем родной матери за всю жизнь.
Когда я закончила свой рассказ, немец участливо положил руку мне на запястье.
– Ты хочешь что-то изменить в своей жизни? – спросил он.
– Что я могу в ней изменить? Родиться у других людей, что ли? – горько сказала я. – Вот я уже изменила: уехала. Отрекусь я от старого мира, отряхну его прах с моих ног.
– Свой мир ты взяла с собой, – сказал он. – Отречься ты можешь только от себя, и тогда от тебя останется совсем мало.
– Это как это? – спросила я.
– Сначала ответь мне, пожалуйста, на сколько ты согласна с первой и второй частью следующего утверждения: ты на пятьдесят процентов состоишь из того, что получила от своей матери, и на пятьдесят процентов из того, что получила от отца?
– На пятую часть с первой и на пятидесятую со второй, – ответила я.
– Это был диагностический вопрос. Он показывает, с каким КПД ты живешь. Пятая часть от материнских пятидесяти и пятидесятая от отцовских – в сухом остатке 11 процентов!
– И?..
– Я психотерапевт, – сказал попутчик. – Еду с конференции. Давай посмотрим, можно ли тут что-нибудь сделать. Ты ведь психолог, может быть, тебе будет интересно хотя бы с профессиональной точки зрения.
Профессия – это было единственное, что у меня осталось, и хотя я наплевала на диплом, завербовавшись перфораторшей солдатских задов, привычка к поглощению знаний взяла верх.