Хозяйка Дома Риверсов

Грегори Филиппа

— Пусть лучше люди думают, что теперь наступит мир. Ведь предательством будет считаться даже упоминание о войне, — мрачно заметил гонец. — Говорят, что нам нужно забыть о войне. Перед моим отъездом они как раз собирались распространить закон, согласно которому нам всем нужно молчать. Словно ничего и не было. Как вам это понравится? Они просто приказывают нам молчать, и все!

— Неужели они рассчитывают, что люди и впрямь станут вести себя так, словно ничего не случилось? — изумилась я.

Он мрачно усмехнулся.

— А что, может, и станут. И потом,

миледи, сражение-то было не такое уж и великое. И никакой славы оно никому не принесло. Только вообразите: знатнейший герцог прятался в таверне, а стоило ему нос оттуда высунуть, как его и прикончили. Да и вообще весь бой в каких-то полчаса завершился; король наш ни разу даже меч свой не обнажил. Его нашли, когда он прятался в лавке у дубильщика среди только что содранных кож. А за его войском, бросившимся врассыпную, гонялись по свиным загонам да огородам. Нет, такую битву никому не захочется вспоминать с гордостью. Никому не захочется лет через десять, сидя у камина, рассказывать о ней внукам. Все мы, кто там был, будем рады поскорее это забыть. И дело тут не в том, что кому-то повезло, а кому-то нет; все мы — братья по оружию, все, кто там дрался.

Долго я ждала в покоях Маргариты, пока она вместе с придворными вернется из часовни после благодарственной молитвы во спасение короля. Стоило ей войти и увидеть мое мрачное лицо, как она объявила всем, что устала и желает посидеть со мной в тишине. Когда за последней из ее фрейлин закрылась дверь, я молча начала вытаскивать шпильки из ее прически, но она остановила меня, схватив за руку.

— Не надо, Жакетта. Не надо сейчас меня трогать — мне невыносимы чужие прикосновения. Просто расскажите мне. Что, все очень плохо, да?

И я, понимая, что и я, будь на ее месте, предпочла бы сразу услышать самое плохое, ответила:

— Маргарет, у меня просто сердце разрывается, но я должна сообщить вам… что его милость, герцог Сомерсет, погиб.

Сначала мне показалось, что она не расслышала меня.

— Его милость?

— Герцог Сомерсет.

— Вы сказали, погиб?

— Да, он погиб.

— Вы имеете в виду, что Эдмунд погиб?

— Да, Эдмунд Бофор.

Ее серо-голубые глаза медленно наполнились слезами, губы задрожали, и она стиснула пальцами виски, словно голова у нее раскалывалась от боли.

— Но он не мог погибнуть!

— Мог. Он погиб.

— Вы не ошибаетесь? Тот человек совершенно уверен? Ведь сражения так непредсказуемы, он мог получить недостоверные сведения…

— Мог. Но он совершенно уверен.

— Каким же образом?

Я пожала плечами. Мне очень не хотелось сейчас посвящать ее в подробности гибели Бофора.

— Рукопашная схватка там шла прямо на улицах…

— И король передал мне, чтобы я приказала отслужить благодарственную мессу? Он что, совсем утратил разум? Отслужить благодарственную мессу, когда Эдмунд погиб? Неужели ему все на свете безразлично? Неужели он совсем никого не любит?

Повисла пауза. Маргарита судорожно вздыхала, словно постепенно осознавая, сколь велика ее утрата.

— Сам король,

возможно, вовсе и не передавал с этим гонцом просьбы о благодарственной мессе, — заметила я. — Скорее всего гонцу это велел сделать герцог Йорк.

— Да какая мне разница, Жакетта? О, Жакетта, как я теперь буду без него?

Чтобы она не вцепилась себе в волосы и не начала их вырывать, я взяла ее за руки.

— Маргарет, вам придется это пережить. Вам придется собрать все свое мужество.

Она только головой замотала; откуда-то изнутри у нее вырвался тяжкий утробный стон.

— Жакетта, как я буду без него? Как мне без него жить?

Тут я обняла ее и стала укачивать, но тихие стоны и этот крик боли, рвавшийся у нее из души, все не умолкали.

— Как мне жить без него? Как мне здесь без него выжить?

Я подвинула ее к кровати, ласково ее подтолкнула и уложила на постель. Стоило Маргарите коснуться подушки, как из глаз у нее буквально хлынули слезы; они ручьями бежали по щекам, насквозь промачивая тонкое вышитое полотно. Она не издавала пронзительных воплей или громких рыданий, она просто тихо стонала, стиснув зубы, словно пытаясь заглушить боль истерзанной души, и этот стон был столь же непрерывным, как и мучившая ее сердечная рана.

Сжав ее ладонь, я присела рядом с нею на кровать, не говоря ни слова.

— А мой сын? — вдруг воскликнула она. — Боже мой! Кто научит моего мальчика тому, каким должен быть настоящий мужчина? Кто позаботится о его безопасности?

— Тише, тише, — безнадежно повторяла я. — Тише, тише.

Она закрыла глаза, но слезы по-прежнему струились у нее по щекам, и она по-прежнему глухо стонала сквозь стиснутые зубы, словно животное, не имеющее возможности выразить свои страдания в словах.

Вдруг она посмотрела на меня, немного приподнявшись, потом села и сказала, будто о чем-то вспомнив:

— А король? Я полагаю, что уж он-то здоров и невредим? Это, кажется, и гонец подтвердил? Уж он-то наверняка в безопасности? И как это ему всегда удается? Впрочем, и слава Богу.

— Король легко ранен, — сообщила я. — Но он действительно в безопасности, и о нем заботится герцог Йоркский. Герцог намерен привезти его в Лондон со всеми подобающими его королевскому величеству почестями.

— Как же мне жить без моего Эдмунда? — шептала она, будто не слыша меня. — Кто теперь будет меня защищать? Кто будет охранять моего сына? Кто обеспечит безопасность короля? И что будет, если Генрих вздумает снова уснуть?

Я молча покачала головой, поскольку ничем не могла ее утешить. Я знала, что ей придется пережить великую боль утраты, заглушить ее в своей душе и утром, проснувшись, осознать, что именно ей отныне править этой страной. А потом она должна будет противостоять герцогу Йоркскому. Противостоять ему в одиночку, не имея поддержки того, кого она так любила. Ей придется стать для своего сына и матерью, и отцом. Ей придется стать для Англии и королем, и королевой. И никто, возможно, так никогда и не догадается, что сердце ее разбито вдребезги.