Хозяйка Фалкохерста
Шрифт:
Она сняла с кровати вышитое покрывало и простыни, припоминая, когда делала то же самое в последний раз. Видимо, с тех пор минуло не меньше года. С тех пор к чистым простыням никто не прикасался. Отложив простыни, она приподняла перину, которая никак не хотела складываться. Видно, и впрямь набита дорогим гусиным пухом! Они с Омаром не станут барахтаться на куриных перьях, а проведут свою брачную ночь на роскошной перине. Она схватила большое расшитое полотенце и кое-как увязала в него перину.
Спуститься с этой ношей вниз оказалось непростым делом. Дверь пришлось открывать ногой, что оказалось и вовсе трудноосуществимо. Не обошлось без некоторого шума. Шум разбудил Максвелла: он встрепенулся и грозно
– Что это ты там тащишь, Лукреция Борджиа, разрази тебя гром? Куда ты несешь пуховую перину миссис Максвелл? Видит Бог, и в собственном доме не дождешься покоя: стоит задремать – и на тебе: негритянка уже волочит через гостиную не что-нибудь, а пуховую перину! Зачем она тебе? Это же лучшая перина Софи, она досталась ей от ее отца. Уж как она ее берегла!
– Она и есть! – Лукреция Борджиа улыбнулась хозяину, борясь с ходящими ходуном волнами пуха. – Пора ее встряхнуть и подшить. Недавно я прибиралась в комнате для гостей и нашла на полу перья. Рассыпались из перины. Значит, надо ее починить. Миссис Софи гордилась ею и всегда говорила, что это гусиный пух, редкая набивка.
Максвелл сонно махнул рукой: лишний раз убедился, что Лукреция Борджиа, по своему обыкновению, не дает Фалконхерсту прийти в запустение.
– Отнесу-ка я ее в сарай для тканей, там ее будет сподручнее чинить. – Она нагнулась за съехавшим на пол полотенцем. – Не то гусиное перо разлетится по всему дому.
Она немного подождала и, зная, что молчание хозяина равнозначно одобрению ее действий, покинула Большой дом через парадную дверь и устремилась к сараю, распевая во все горло.
В сарае она положила свою ношу на стол и подмела пол, куда и переместилась затем пуховая перина.
Она удовлетворенно оглядела дело своих рук. Впрочем, ложе ложем, а все равно чувствовалась какая-то незавершенность в устройстве любовного гнездышка.
– Придется принести простыню, – сообразила она. – Нельзя, чтобы Омар лежал голым прямо на перине. Мало ли что!.. А перина новехонькая. С простыней у меня не будет мороки: спрячу ее под фартуком – и дело с концом. Вот перину там явно не спрятать. Нет, это мне не под силу, пусть меня и называют жирной. Хорошо, что Омару по вкусу толстые женщины! Вот бы перенестись в его края – там мне, с моими-то грудями, проходу бы не было. – Она зацокала языком, взбивая перину на полу. – Держу пари, Омар никогда раньше не спал на перине. Только здесь ему не удастся сомкнуть глаз. У меня совсем другие виды на эту ночь!
Ее звонкий смех был куда мелодичнее, чем неумелое пение. Пока все получалось именно так, как она задумала. Как только стемнеет, они с Омаром встретятся. Она уже предвкушала, как будет наслаждаться его гладкими руками и ногами, его каменной, упругой плотью. Ей было достаточно одних этих мыслей, чтобы распалиться. Она надеялась, что теперь пуховая перина не будет пустовать. Лично она не станет подсказывать Максвеллу и Хаммонду, кого дать Омару в сожительницы. Пускай сами разбираются; каждая выгаданная ночь прибавит ей счастья. Да и ему – тоже: она сумеет предложить ему гораздо больше, чем любая необъезженная девственница. На что ему какая-то пигалица, кожа да кости? Даже Мем отдавал ей должное, признавая, что она куда лучше, чем любая другая женщина на плантации, знает, как доставить мужчине удовольствие. Лишь одно из того, что хотелось бы предложить Омару, у нее отсутствовало: увы, он будет у нее далеко не первым мужчиной. Она сама давным-давно позабыла, кто и когда лишил ее девственности.
Да, она могла доставить Мему много радостей, но он редко позволял ей делать это, так как свихнулся на девственницах. Нет, сейчас ей совершенно не хотелось вспоминать Мема.
А может, этого и не произойдет: он тоже не хочет, чтобы хозяева узнали о его блуде. Как бы то ни было, сейчас у нее не болела по этому поводу голова. Приближалась ночь, на полу дыбилась перина, дверь была заперта, ее мысли занимал Омар. Предвкушение удовольствия само по себе делало ее счастливой. Она была готова заголосить во все горло – настолько радости было тесно у нее в груди.
Хаммонд не собирался обедать дома, поэтому она решила накормить его папашу чем-нибудь особенным и тем задобрить. На ферме как раз закололи несколько свиней, и она решила нажарить для него отбивных – румяных, с жирком по краям, именно так, как он любил. На гарнир она задумала подать рис и фасоль. Потом, когда с поля вернется Хаммонд, они сытно поужинают.
Она была переполнена счастьем и очень хотела дать ему выход, балуя хозяев вкусной едой. Пускай им тоже будет хорошо, даже от такой мелочи, как пища. Лично она имела куда больше оснований радоваться жизни. Омар! Как она хотела его! И с замиранием сердца ждала мгновения, когда сможет ощутить его запах, увидеть его, потрогать, услышать его голос, говорящий ей о любви.
– Омар! – произнесла она вслух, готовая растаять от одного звука этого волшебного слова.
Приближалось заветное мгновение. После сытного ужина Хаммонд повел отца наверх. Мем сделал все, как полагается: безупречно подал ужин и теперь ждал наверху, чтобы стянуть с хозяина сапоги и раздеть его. Еще не окончательно стемнело, и Лукреция Борджиа присела на веранде подле двери на кухню, задрав голову к небу. Там догорал закат, окрашивающий облака в оранжевый цвет. Лишь дождавшись наступления полной темноты, Лукреция Борджиа покинула дом. Теперь, когда оба Максвелла поднялись наверх, она не была обязана уведомлять кого-либо о своих перемещениях, но все равно следила за тем, чтобы ее походка была бесшумной. Проходя мимо конюшни, она подумала, что Омар, должно быть, уже ушел в сарай. Как приятно будет найти его там! Ведь это – явное свидетельство того, что он так же изнывает по ней, как и она по нему. Впрочем, она выразилась бы иначе: ее желание превратилось в изнурительную болезнь.
Большой дом и все хижины невольничьего поселка погрузились в темноту. Она обогнула пошивочную и приблизилась к сараю. В кромешной тьме не было видно ни зги, но она могла передвигаться здесь на ощупь. Возле сарая ей послышался какой-то звук, и она замерла. Подождав немного, она удостоверилась, что слышит человеческое дыхание. Чуть погодя осмелилась наконец прошептать:
– Кто здесь?
В темноте что-то блеснуло: это были зубы, обнажившиеся в улыбке.
– Это я, Лукреция Борджиа, – ответил хриплый голос. – Я, Омар.
Она раскинула руки и двинулась вперед наугад, пока не столкнулась с человеческой фигурой.
– Это ты, Омар? – Вопрос был излишним, но она черпала уверенность в самом звуке его имени. – Омар?
– Да, Лукреция Борджиа.
У нее в горле застрял комок, мешавший говорить. Она отперла замок и распахнула дверь.
– Погоди, Омар.
Она нашарила ногой перину и, опустившись на колени, потянула за собой Омара. Он повиновался. Она осыпала поцелуями его руки и положила их себе на плечи. Он прижал ее к себе, и она уткнулась в него лицом как раз в том месте, где пульсировала под тонкой тканью штанов его нетерпеливая плоть. Она ощущала ее щекой, наслаждаясь ее теплом и силой. Ее пальцы расстегнули пуговицу на его штанах, и презренная ткань съехала по его бедрам вниз, на пол.