Хозяйка Фалкохерста
Шрифт:
Он отвернулся от нее и, не обращая внимания на ее умоляюще протянутые к нему руки, занялся Сафирой.
– Теперь ты. Шкура у тебя нежная, но и по ней придется пройтись кнутом. Совсем сдирать с тебя шкуру я не буду: вдруг Мем тебя обрюхатил? И потом, мне не нужны шрамы у тебя на хребте, потому что я и тебя продам, но только после того, как получу от тебя пару-тройку щенков. Ты заслужила семь ударов, потому что твоя вина гораздо больше вины Минти. – Он повернулся к Хаммонду, который напряженно внимал словам отца: – Отведи эту парочку в конюшню и надень на них кандалы. Они и
Хаммонд повел несчастных в конюшню. Максвелл, сохраняя суровый вид, поднялся, но прежде чем покинуть веранду, подозвал Лукрецию Борджиа:
– Ты пойдешь со мной, Лукреция Борджиа. Это первый случай в Фалконхерсте, когда придется пороть девок, так что тебе и карты в руки. Ты это и сделаешь. Это будет правильнее, чем поручить такое дело негру.
Он спустился с веранды и поплелся в конюшню. Лукреция Борджиа семенила за ним по пятам. По пути она не выдержала и, нарушив неписаный закон, поравнялась с хозяином.
– Я отделаю их от души, – пообещала она.
– Смотри не переусердствуй, – предупредил он ее, не замечая, что рабыня идет с ним бок о бок, а не сзади, как положено. – Не преврати их в калек. Мы пользуемся кнутом, а не бичом: следов не остается, зато боль адская, хуже, чем от бича. Будешь лупить по заднице. От пяти ударов кровь не выступит, зато сидеть эти голубушки не смогут пару дней.
Она опомнилась и приотстала на шаг.
– Так я и сделаю, масса Максвелл, сэр. Они у меня несколько дней будут стоя есть и спать.
Он ответил ей негромким ворчанием и ускорил шаг, чтобы нагнать Хаммонда и приговоренных.
Глава XXX
В конюшне Хам приковал обеих девушек к столбу напротив Мема. Завидя соратниц по невзгодам, Мемнон поднял душераздирающий вой, причитая и моля пощадить его под обещание никогда больше не безобразничать. Главная его просьба заключалась в отмене телесного наказания.
– Я ведь ваш бой, масса Уоррен, сэр! Только я и знаю, как вам угодить. Я готовлю вам пунши, я раздеваю вас перед сном. Я – ваш верный Мем, масса Уоррен, сэр! Я раскаиваюсь и обещаю, что такого больше не повторится. Поверьте, масса Уоррен, сэр, я не изменю слову, только не велите бить! Снимите с меня кандалы, масса Уоррен, сэр, и я вам докажу! Мем никогда больше не будет врать и отлынивать от работы. Позвольте мне исправиться. Не стегайте! Если меня выпорют, то я уже не смогу так хорошо вам служить. Вы знаете, что Мем – послушный бой.
Максвелл ни разу не соизволил взглянуть в сторону Мема. Вопли слуги оставили его безучастным. Он был занят подготовкой к экзекуции и не обращал внимания ни на Мема, ни на стенающих негритянок. Однако, в конце концов, их мольбы вывели его из равновесия. Он подошел к обезумевшей от страха троице и прохрипел:
– Если кто-нибудь из вас издаст еще один звук, то все трое получат по пять дополнительных ударов. Если хотите отделаться испугом, держите рты на запоре. Вот получите свое – и заливайтесь сколько влезет. Тогда вам будет что оплакивать, а пока нечего
Его слона мигом их успокоили. Никто не хотел напрашиваться на продолжение истязания, хотя Мем понятия не имел, какому наказанию подвергнут лично его.
Максвелл сам снял с крюка кнут из бычьей кожи с дырочками, давно не бывший в употреблении, и пару раз рассек им воздух, заметив, как задубела кожа. Потом вынул из шкафчика бутылку из коричневого стекла и подозвал Омара.
– Вот чем у нас наказывают, – объяснил он. – Кажется, сегодня настал твой черед потренироваться. Ты здоровенный и сильный, вот и покажи, на что способен. Пока смажь кнут маслом, чтобы размягчить.
Омар как будто не вполне понял его речь. Максвелл вынул пробку из бутылки и сам сдобрил бычью кожу костяным маслом, после чего стал втирать его пальцами, посматривая на Омара, чтобы до того дошла суть поручения. Вскоре он передал ему кнут, и Омар продолжил начатую хозяином работу.
– Хам! – окликнул Уоррен Максвелл сына, застрявшего подле Мема и всхлипывающих девушек. – Ударь-ка в гонг. Пускай все сбегутся. Я хочу, чтобы все до одного видели, что ждет того, кто посмеет заняться блудом без моего разрешения.
Он указал на брусок, висевший на высоком шесте. Немелодичный гул гонга достигал самых дальних уголков плантации, обычно служа сигналом о каком-то из ряда вон выходящем событии в Большом доме и призывая всех бросить работу. Хам обиделся на отца за то, что он передоверил данную почетную обязанность Лукреции Борджиа. Та была рада стараться, так как обожала находиться в центре внимания, и так сильно дернула за веревку, что по округе понесся совершенно оглушительный перезвон, предвещавший что-то совсем уж небывалое. Вообще-то удары гонга раздавались каждое утро как сигнал побудки и каждый вечер как дозволение прекратить работу; пронзительные звуки, раздающиеся в неурочное время, были сами по себе тревожным сигналом.
Работники конюшни обступили Мема и двух девушек и разинули от воодушевления рты. Ведь перед ними находился сам Мемнон, занимавший высшую ступеньку на иерархической лестнице господских слуг, выше которого стояли только хозяева; сейчас Мем-небожитель был прикован к столбу и являл собой зрелище крайнего уныния и пристыженности. Трудно было поверить, что такая могущественная персона, как Мем, может навлечь на себя неумолимый хозяйский гнев. Однако представшая их глазам картина говорила сама за себя, и оставалось совсем немного пораскинуть мозгами, чтобы сообразить, что Омар не зря возится с кнутом и что Мема, а также, возможно, двух рыдающих невольниц ждет наказание кнутом.
Работники переговаривались шепотом, так как выражение лица Максвелла-старшего, скопированное Хамом, подсказывало им, что сейчас достаточно одного неосторожного слова – и любой из них может составить компанию злосчастной троице. Когда белый хозяин пребывал в столь сварливом настроении, лучше было не испытывать судьбу. Беда могла приключиться с любым чернокожим обитателем плантации. В таких случаях существовал единственный выход: проявлять осмотрительность на каждом шагу и держать язык за зубами.