Хозяйка Фалкохерста
Шрифт:
– Конец, Лукреция Борджиа. – В голосе Максвелла уже не было недавней суровости. – Конец, слышишь? Ты можешь подняться?
Ее глаза все меньше застилало кровавым туманом, слух восстанавливался с каждой секундой.
– Могу.
– Тебе поможет Дем.
Опираясь на сильную руку Демона, она с трудом приняла вертикальное положение. Вспомнив, что Минти и Сафира зализывали раны на груде мешков, она двинулась туда же. Ей хотелось скорее лечь, чтобы в неподвижности превозмочь боль. Болела не только спина, но и все тело. Оно пульсировало, не справляясь с муками.
Максвелл снова заговорил, но так, чтобы его слышали все:
– На сегодня хватит. Мема ждут двадцать ударов, Омара – десять, но не сегодня. Мне еще никогда не приходилось сечь сразу трех негритянок, так что сегодняшний день так или иначе запомнится нам всем.
Он подошел к воротам и внимательно обвел глазами черные лица.
– Возвращайтесь на работу. Надеюсь, вы усвоили урок. Если это так, то мы не зря тратили здесь время. Чтобы больше никакого блуда без моего разрешения. Понятно?
– Мы поняли, масса Максвелл, сэр. Еще как, сэр!
– Теперь уж не забудем, хозяин, сэр.
Он дождался, пока они разбредутся, потом тоже покинул конюшню, но по дороге к дому оглянулся и крикнул Мему, чтобы тот помог Лукреции Борджиа дотащиться до дому. Она с трудом переставляла ноги и радовалась каждому удавшемуся шажку. Она чувствовала, что рядом кого-то недостает. Где же Хам? Еще недавно он был здесь. Он испытывал к ней жалость, а ей сейчас именно это и было нужно больше всего.
Едва не падая в обморок от боли, Лукреция Борджиа приближалась к дому. Еще в конюшне она натянула платье, хотя в этом уже не было смысла: весь Фалконхерст успел полюбоваться на ее наготу. Белый фартук она несла в руке. По спине сбегала кровь, платье намокало с каждой минутой все сильнее и противно липло к коже.
Сначала она бездумно оперлась на руку Мема, тем более что его можно было не заметить, так как он старался идти с ней в ногу, но потом, опомнившись, отпрянула. Ведь он был причиной ее страданий! Она надеялась, что быстро поправится, чтобы стать свидетельницей его мучений, обещанных хозяином. Впрочем, лучше не надо: ведь если станут пороть Мема, то припомнят и про Омара, а она не хотела, чтобы этому великолепному телу досталось столько же мучений, сколько ей. Она даже не вспоминала, что именно Омар нанес ей двадцать чудовищных ударов: его не за что было осуждать, так как он выполнял волю своего господина.
Расстояние до дома неуклонно сокращалось. Лукреция уже могла сосчитать шаги, которые ей оставалось сделать, прежде чем, преодолев ступеньки, ведущие на веранду, она доберется до кухонной двери и свалится лицом вниз на свой благословенный тюфяк. Вот ступеньки, вот кухонная дверь… Она упала на колени, стянула через голову липкое окровавленное платье и плюхнулась на свое ложе. Теперь в ней теплилась единственная надежда: наступит спасительная смерть и избавит ее от страданий.
Мем погремел тазом, налил в него воды. За дверью раздались его шаги. Чего он там возится? Она собрала последние силы и спросила:
– Что
– Хочу согреть в чайнике воды. Сначала я обмою тебе спину теплой водой, а потом смажу бараньим салом. Тогда будет не так жечь. Помнишь, ты уже так делала мне, когда меня высекли?
– А ты теперь решил позаботиться обо мне?
– А то как же, Лукреция Борджиа! Я так жалею, что разболтал про тебя и Омара!
Она ничего не ответила. Через несколько минут ей стало немного легче: по пылающей спине заскользила мягкая ткань, потом в ноздри ударил запах бараньего сала. Она убедила себя, что уже поправляется, хотя на самом деле по-прежнему могла в любой момент лишиться чувств от боли.
– Ну как, тебе лучше, Лукреция Борджиа? – осведомился сердобольный Мем.
– Лучше, – согласилась она.
Дверь распахнулась. В кухню вошел Максвелл. Он принес какую-то коричневую бутыль. Налив полчашки воды, он тщательно накапал в ложку жидкости из бутыли.
– Ну-ка, Лукреция Борджиа, – проговорил он, с кряхтением опускаясь на корточки рядом с Мемом, – выпей вот это. – Он подал ей чашку. – Это лоданум, снотворное. Сон тебя подлечит. Обедом нас с грехом пополам накормит Мем, а что до ужина, то я уже послал за Милли. Как ты себя чувствуешь? – Последний вопрос не оставлял сомнений, что он всерьез тревожится за нее.
– Прекрасно, масса Уоррен, сэр. Мы обойдемся и без Милли. Я сама приготовлю ужин.
– Ох и упряма же ты, Лукреция Борджиа! – Это был властный хозяйский голос, но в нем звучали ласковые нотки. – Хоть наизнанку вывернись, а денька два-три я тебе не позволю и пальцем пошевелить. Выбрось свои глупости из головы!
– Слушаюсь, сэр, масса Уоррен, сэр. – Она с усилием приподняла голову, чтобы видеть его. – Спасибо.
Он как бы невзначай положил руку ей на плечо и ласково потрепал его:
– Ты благодаришь меня за то, что я чуть было не спустил с тебя шкуру?
Она покачала головой:
– Нет, масса Уоррен, сэр, не за это, а за вашу доброту.
– Поправляйся. Мы будем по тебе скучать. – Он выпрямился и шагнул к двери. – Куда подевался Хам? – спросил он у Мема.
– Уж и не знаю, масса Уоррен, сэр! Не заметил.
– Странно, что он ушел, ничего мне не сказав. Наверняка удрал, потому что его затошнило. Он пошел не в Максвеллов, а в Хаммондов, известных чистоплюев. Они всегда терпеть не могли, когда пороли ниггеров. Их от этого, видите ли, тошнило!
Глава XXXIII
Лоданум не снял боль, но все же несколько ослабил ее, позволив Лукреции Борджиа погрузиться в дремотное состояние, в котором телесные муки утратили значение. Казалось, боль испытывает теперь не она, а кто-то другой, она же преспокойно нежится в своей постели на кухонном полу. Наконец она уснула, забыв обо всем: о боли, о том, как изучали ее наготу остальные слуги, об унизительном наказании в их присутствии, об утрате престижа, завоеванного с таким трудом. Все теперь лишилось для нее смысла, кроме бесшумно накрывших ее бархатных черных крыл забытья.