Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди
Шрифт:
Но просто взять и поверить…
Нет, с Велеславом никогда-то не получалось особой дружбы. Приятельствовали – это да… и письма он писал длинные, в которых делился всем…
…жаловался.
…в основном на то, что денег нет, а каков улан без родительского золочения? И смеются над ним… и выслужиться не дают.
В тумане думалось тяжко, и сами мысли, им рожденные, были гнилыми, а потому Лихо оставил их. Лучше Беса послушает… Бес небось знает, о чем говорит.
– Ладно, оставил он тебя на сеновале и ушел… а тебе вдруг
– Бес!
– Что?
– А ты не мог бы… ну, нормально говорить?
– Это как? – поинтересовался Себастьян и голову набок склонил, черные глаза блеснули, точь-в-точь как у того ворона, что повадился к дому летать.
Ворон садился на окно спальни и сидел смирнехонько, всем видом своим показывая, что вовсе не желает беспокоить занятых людей, что он, ворон, птица разумная, с пониманием, не чета суматошным галкам или, простите боги, воронам… и лишь когда люди сами вставали, он приветствовал их вежливым стуком в окно.
Евдокия держала на подоконнике плошку с кусками вяленого мяса. И ворон принимал эти куски из рук, аккуратно, точно зная, что клюв его остер и опасен, а Евдокиины пальцы тонки.
– Не знаю… без этого… твоего…
Ворон кланялся. И улыбался, хоть бы и казалось, что на улыбку вороны не способны… А если и эта птица неспроста появилась? А и вправду, откуда бы ворону в городе взяться?
Ведьмакова птица.
Или колдовкина.
На Серых землях вороны селились стаями. И стоило их потревожить, поднимались на крыло. Молча… и небо, низкое, свинцовое, полнили медлительные тени.
Вороны кружили. Порой спускались низко, будто дразнясь, норовя мазнуть крылом по конской голове… или, зависнув на мгновение, раззявить клюв, и тогда становился виден тонкий птичий язык, весьма похожий на червя…
– Без этого, как ты выразился, моего жизнь, дорогой братец, сделается вовсе невыносима. – Себастьян погладил бугристую стену. – Потому продолжим… Ты у нас там крадешься… крадешься…
– На цыпочках.
– А то… зловеще позвякивая шпорами.
– Шпоры не взял.
– Упущеньице… ладно, зловеще клацая клыками… и прокрадываешься на конюшню… что там тебя ведет?
– Голод?
– Нет, Лихо, мы выяснили, что за семейным ужином тебя неплохо накормили… знать бы еще, чем именно… но таки не голод.
– Жажда крови.
– Точно! – Себастьян поднял тощий палец. – Неуемная жажда крови, которая затмила твой благородный разум…
– Почему благородный?
– Не придирайся. Просто разум не звучит… Итак, жажда толкает тебя на преступление… Но скажи, Лишек, чего ты в такую-то даль поперся? Чего не выбрал первую же лошадь…
Лихо задумался.
Первая… огромный битюг по кличке Качай, купленный по случаю… не для городского дома он, для поместья, где его силе найдется применение.
– Побоялся, что не справлюсь?
– Допустим…
– И волки выбирают себе добычу по силе…
– А вот тут, Лишек, я и поспорить могу… нормальный волк, да, не полезет туда, где ему хвост прищемить могут. Но бешеный… бешеному все равно, кто перед ним. Ладно, допустим, эту коняшку ты решил не трогать… Следующая чем не угодила?
Аккуратная кобыла, взятая на племя…
– Не знаю…
– И я не знаю… и главное, заметь, убил ты не просто коняшку, а думаю, самую неказистую… такую, которой не жаль было… Экие ныне волкодлаки хозяйственные пошли.
– Издеваешься, – констатировал факт Лихо.
Себастьян молча развел руками: мол, он не виноват, природа такая.
– То есть… – Лихо зачерпнул затхлую воду, которая ныне пахла кровью, и сладковатый этот аромат дурманил. Лихо подносил ладони к носу, вдыхал его, позволяя воде спокойно течь сквозь пальцы.
Не пробовал.
Боги ведали, чего ему стоило удержаться… а еще и луна зовет, манит в дорогу… его, Лихо, ждут… там, за краем мира, где небо смыкается с землей. Где неба вовсе нет, оно серое и гладкое, что начищенный до блеска серебряный поднос.
В том краю обещали покой.
Нет нужды прятаться. Таиться.
Притворяться человеком. И всего-то надобно что снять ошейник… по какому праву его вовсе на Лихо нацепили… люди… думают, что имеют право…
…их право – быть добычей.
Прятаться в страхе, заслышав голоса Зимней охоты…
…их право – лить кровь, поить ею землю… и плотью своей питать тех, кто стоит несоизмеримо выше.
Луна, отраженная в корыте, насмехалась над Лихо, который, дурень, решил, что будто бы сумеет остаться человеком. И он ударил по этой луне, такой обманчиво близкой, кулаком.
– То есть, – повторил Лихо, поражаясь тому, до чего неразборчива стала его речь, – ты полагаешь, что Велеслав… нарочно?
– Ну не нечаянно, это факт… вот только не он один…
– Надо поговорить.
Луна, та, водяная, исчезла. А другая, светило небесное, на небе и осталась. Выпялилась. И клокочет, хохочет в крови далекий смех ее. Мол, и вправду решил, Лихо-волкодлак, что луну одолеешь?
– Надо… – Себастьян будто бы очнулся. – Но не теперь.
– Почему?
– Потому что предъявить ему нечего… он все так повернет, что ты виноватым будешь…
Туман отступал.
И голос в крови становился все тише и тише. Еще немного, и к Лихо вернется разум, верней, те его крохи, которые еще позволяют ему оставаться человеком.
Какое нелепое для нежити желание.
– Чего он добивался? – Лихослав вытер руки о жесткую траву.
– Думаю, того, чтобы ты очнулся там… и решил, будто загрыз несчастную коняшку… проникся чувством вины и ушел в монастырь… Я надеюсь, что только на это.
Себастьянов хвост раздраженно щелкнул, а после обвился вокруг ноги.