Храм Фортуны

Ходжер Эндрю

— Обвинение? — с удивлением переспросил консул. — Но в чем? И против кого?

— Обвинение в государственной измене, в убийстве и других преступлениях, — громко и отчетливо произнес сенатор. — Против цезаря Тиберия Клавдия и императрицы Ливии Августы.

Все замерли, словно громом пораженные. Тишина стояла несколько секунд, а потом по залу пробежало легкое движение. Сенаторы испуганно перешептывались, переводя взгляды с Тиберия на Сатурнина.

Цезарь словно окаменел; он опустил голову и не двигался с места.

"Ох, Гней, — прошептал Квинт Гатерий, —

ты же погубишь себя. Сейчас уже поздно... "

Действительно, пока еще Агриппа стоял у городских стен, можно было позволять себе некоторые вольности, но сейчас, когда власть цезаря окрепла, лишь он один был хозяином жизни и смерти своих подданных. Он был волен делать все, что хотел.

Сатурнин прекрасно понимал это, но гордость и горечь поражения не позволяли ему молчать.

А Ливия, которая слушала все слова, звучавшие в курии — она сидела в углу за ширмой, как то нередко случалось при Августе, — лишь бессильно скрипела зубами и гневно сверкала глазами. Но, впрочем, у нее был еще один ход в запасе...

Повернувшись к слуге, который словно статуя стоял за спиной, императрица приказала немедленно позвать Сеяна.

А Сатурнин, тем временем, с достоинством направился к трибуне. Тиберий как побитая собака соскользнул со ступенек и отошел в сторону. Сенатор поднялся на возвышение, оглядел зал и заговорил, глядя прямо перед собой, четко произнося слова и высоко подняв голову. Его бледное лицо было спокойным и торжественным. День поражения он сейчас мог сделать днем своей победы. Пусть даже и последний.

Он говорил долго. Сенатор начал с того момента, когда Ливия вышла замуж за Августа и решила любой ценой дать верховную власть в стране своему сыну.

Он объяснил, почему умерли Марцелл, Гай, Луций и те, кто поддерживал их. Он говорил о мотивах, которыми руководствовалась Ливия, и о способах, которыми она достигала своей цели.

Сенаторы слушали, раскрыв рты; Тиберий съежился и поник; Ливия за ширмой в бессильной ярости скрипела зубами.

А Сатурнин все говорил. Его речь длилась больше часа, и ни разу никто его не прервал, настолько все — даже самые отъявленные прихлебатели императрицы — были ошеломлены услышанным.

— Таким образом, — закончил Сатурнин свое выступление, — я изложил вам здесь известные мне факты, касающиеся преступной деятельности цезаря Тиберия и его матери Ливии Августы. Теперь вы поняли, должны были понять и суть того, что происходило раньше, и того, что случилось вчера ночью.

К сожалению, у меня нет юридических доказательств, чтобы подтвердить мои слова, относившиеся к прежним преступлениям этих двоих. Но их последнее дело — дело Агриппы Постума — еще можно расследовать. Я уверен, что человек, который появился в Остии, был не рабом, а внуком Августа, и я уверен, что он еще жив и находится под стражей в надежном месте. И вы, достойные сенаторы, имеете право и даже обязаны потребовать от цезаря предъявить вам того человека и сделать собственные выводы.

А я, со своей стороны, официально обвиняю Тиберия и Ливию во всех тех преступлениях, которые я перечислил,

и требую, чтобы они предстали перед гласным судом и оправдались. Если смогут.

Сатурнин замолчал и перевел дыхание. Некоторые сенаторы в зале уже успели опомниться. Они поняли, что Тиберий ни за что не простит им, если они сейчас промолчат. Ведь это было бы признанием обвинений Сатурнина.

— Да как он смеет? — закричал с места Аттик. — Он просто сошел с ума!

— Позор! — поддержал его Сильван. — В лице цезаря он оскорбляет всех нас!

— Это его надо судить! — раздались голоса.

Шум становился все громче, сенаторы постепенно от ходили от шока, они начали понимать, чем им может грозить пассивность на сегодняшнем заседании, и вовсю демонстрировали свои верноподданнические чувства.

Сатурнин с гордо поднятой головой продолжал стоять на трибуне, презрительно глядя в зал.

Гатерий сидел не месте, грустно качая головой. Он знал, что его друг обречен.

Сенаторы бесновались.

— Под суд его! — надрывались самые рьяные. — В тюрьму!

— Трусы и подонки, — с горечью сказал Сатурнин. — Вы не имеете права посадить меня в тюрьму, пока не будет доказано, что мои слова — клевета. А государственной измены я не совершил. Ну, где же ваше хваленое свободолюбие и демократические принципы? Вы не посмеете расправиться со мной.

В этот момент в зал вбежал секретарь сената, приблизился к консулу Апулею и что-то шепнул ему на ухо. Консул кивнул, жестом отпустил секретаря и встал.

— Ты верно заметил, почтенный Сатурнин, — сказал он, — что мы не имеем права осудить тебя, пока не докажем, что твои слова являются клеветой. А чтобы доказать это, нам придется сначала выслушать объяснения цезаря и достойной Ливии. Но есть закон, по которому человек, виновный в государственной измене, не может обвинять других людей в чем бы то ни было. Ты согласен со мной?

— Я знаю этот закон, — ответил Сатурнин. — Но я не совершал государственной измены.

— Вот как? — усмехнулся консул. — А я готов представить доказательства обратного.

Все замерли, пораженные. Сатурнин тоже.

— Пусть войдет префект претория Элий Сеян! — торжественно сказал Апулей.

Раздалось бряцание оружия, и в зал вошел Сеян в парадном мундире. Он с почтением поклонился сенаторам и стал возле трибуны, бросив взгляд на Сатурнина.

— Сообщи нам, префект, с чем ты пришел, — приказал консул.

— Я принес доказательство того, что сенатор Сатурнин виновен в государственной измене, — сразу сказал Сеян, — Вот оно.

И он поднял вверх руку, которая сжимала навощенные таблички.

— Что это, поясни, — попросил Апулей.

— Это письмо, — ответил Сеян, дерзко взглянув на Сатурнина. — Адресовано оно человеку, который до вчерашнего дня называл себя Агриппой Постумом, а отправил его стоящий здесь сенатор Гней Сентий Сатурнин.

Это было то самое письмо, которое Либон привез в Остию. Эвдем нашел его в кармане у Постума и немедленно передал Сеяну. И вот теперь оно должно было уничтожить того, кто его написал.