Храм Луны
Шрифт:
С того дня я каждую ночь проводил в парке. Он стал для меня убежищем, защитил мой внутренний мир от жестких законов городских улиц. Парк простирался на восемьсот сорок акров — было где развернуться. В отличие от огромного скопления зданий и небоскребов, маячивших по ту сторону ограды, парк обещал мне возможность побыть одному, отделиться от всех остальных. Улицы города — сплошь тела, кругом сутолока и толкотня, и, хочешь не хочешь, чтобы вписаться в человеческий поток, ты должен придерживаться строгих правил поведения. Идти в толпе — значит никогда не идти быстрее идущих впереди, никогда не задерживать идущих за тобой, никогда не делать ничего, нарушающего поток общего движения.
Если ты играешь по правилам, тебя, скорее всего, не будут замечать. Когда ньюйоркцы идут по улицам своего города, у них появляется особый безразличный ко всему взгляд, необходимая защитная реакция. Например, неважно, как ты выглядишь: экстравагантные наряды, нелепые прически, футболка с нецензурными надписями — на это никто не обращает внимания. Другое дело — как ты ведешь себя… Это принципиально важно. Любые странные жесты сразу же воспринимаются
Безусловно, парк сослужил мне неоценимую службу. Он дал мне уединение и, более того, позволил иногда воображать, что дела мои не так уж плохи, как это было на самом деле. Трава и деревья были мне друзьями, и, нежась на послеполуденном солнышке или карабкаясь в сумерках по камням в поисках места для ночлега, я чувствовал себя естественной частью окружающей жизни, так что, казалось, даже наметанный глаз принял бы меня за одного из отдыхающих или гуляющих. Улица такой ошибки не допускала. Стоило мне в те дни появиться в городской толпе, я сразу ощущал себя отщепенцем, мне давали понять, кто я такой есть. Я чувствовал себя каким-то пятном, гнойником на здоровом теле человечества. С каждым днем я становился грязнее, все обтрепаннее и еще потеряннее и все больше отличался от прочих. Но в парке мне не приходилось об этом беспокоиться. Здесь я понял разницу между тем, что было вне парка и за его оградой. Если на улицах я вынужден был видеть себя таким, каким видели меня другие, то парк дал мне возможность вернуться к своей внутренней жизни и оставаться самим собой. Можно прожить, не имея крыши над головой, сделал я вывод, но нельзя прожить, не найдя гармонии между внешним и внутренним. Такую гармонию подарил мне парк. Его, пожалуй, трудно было назвать домом, но, за неимением иного прибежища, можно было сказать и так.
В парке со мной продолжали происходить всякие неожиданности, причем теперь то, что случалось со мной тогда, кажется мне почти невероятным. Однажды, например, ко мне подошла ярко-рыжая молодая женщина и положила мне в руку пятидолларовую бумажку — именно вот так, просто, безо всякого объяснения. В другой раз компания отдыхающих пригласила меня разделить с ними завтрак на траве. Через несколько дней после того случая я весь день провел, играя в софтбол. Если учесть, в какой спортивной форме я тогда бы, то показал я себя весьма неплохо: два-три выхода один на один, ныряющий подхват на левой стороне. Всякий раз, когда наша команда вырывалась вперед, игроки предлагали мне закусить и выпить, а также покурить. Бутерброды и соленые крендельки, баночное пиво, сигары, сигареты… Для меня эти неожиданности были подарками судьбы, благодаря им я выжил в те беспросветные моменты, когда удача, казалась, уже никогда не повернется ко мне лицом. Возможно, я получал своего рода подтверждение: если ты решился отдаться на волю волн, тебе открывается то, что доселе ты не знал, чего не постичь при других обстоятельствах. Я чуть не умирал с голоду, но любую удачу, выпадающую на мою долю, относил скорее на счет своего особого состояния ума, чем на счет слепого случая. Если мне удавалось сохранять необходимое равновесие между тем, что бушевало внутри, и внешней бесстрастностью, то я чувствовал, что каким-то образом могу заставить Вселенную ответить на мой зов. Как же еще я должен был относиться к потрясающим добрым деяниям, которыми меня одаривали в Центральном парке? Ведь я никого ни о чем не просил, никогда не высовывался из своего «я», а все-таки незнакомые люди вдруг подходили ко мне и предлагали свою помощь. Наверное, я излучаю какую-то энергию, думал я, что-то такое неуловимое, побуждающее людей делать добро.
Постепенно я стал замечать, что все хорошее случается со мной тогда, когда я этого не ожидаю. Если было именно так, то, значит, было верно и обратное: чем больше будешь ждать и желать, тем меньше получишь. Таково было логическое заключение моей теории. Если я могу привлечь к себе сочувствие мира, то, следовательно, могу его и отвергнуть. Иными словами, желаемое получаешь, не желая его. Это была бессмыслица, но именно необъяснимость довода мне и нравилась. Если мои желания исполняются только тогда, когда я о них не думаю, то все заботы о себе неизбежно приведут к обратным результатам.
Стоило мне только сформулировать таким образом свою теорию, и я ощутил, что здравый смысл не может с ней согласиться. Ведь как же не думать о том, что ты голоден, когда ты постоянно голоден? Как заставить свой желудок замолкнуть, если он постоянно взывает к тебе с мольбой о еде? Практически невозможно не замечать такие мольбы. То
Значительную часть каждого дня я проводил в поисках еды в парке. Это помогало экономить, а также позволяло мне отодвинуть тот момент, когда пришлось бы выйти в город. Со временем улицы начали страшить меня больше всего прочего, и я готов был почти на все, лишь бы не выходить за ограду парка. Особенно в этом смысле меня выручали выходные. В хорошую погоду толпы людей приходили в парк, и почти каждый из толпы что-нибудь да жевал. Так уж принято в парках: устраивать всевозможные завтраки и перекусы и наедаться вволю. После таких пикников оставалось огромное, достойное аппетитов Гаргантюа количество брошенной еды. Я далеко не сразу примирился с тем, что придется класть в рот куски, к которым прикасались другие рты, но стоило мне раз попробовать, как вокруг меня образовалось море съестного. Корки от пиццы, остатки от хот-догов, недоеденные огромные бутерброды с мясом и помидорами, полупустые банки с содовой — лужайки и пригорки были просто усыпаны всем этим, мусорные баки ломились от еды. Чтобы подавить брезгливость и перевести ситуацию в разряд юмористической, я придумывал для баков смешные прозвища: цилиндрический ресторан, скромные обеды, продуктовые наборы от муниципалитета — какие угодно, лишь бы не называть вещи своими именами. Однажды, когда я рылся в мусорном ящике, ко мне подошел полицейский и спросил, чем я тут занимаюсь. На миг я замялся — меня застали врасплох, — а потом заявил, что студент и работаю по программе статистико-социологических исследований жизни города, изучаю содержание мусорных контейнеров. Чтобы подтвердить свои слова, я пошарил в кармане и достал университетское удостоверение, надеясь, что полицейский не заметит конечного срока — июнь. Он посмотрел на фото, потом на меня, опять на фото, чтобы сравнить, и пожал плечами. «Только не суй голову слишком глубоко, — посоветовал он, — а то застрянешь, если зазеваешься».
Я ни в коем случае не хочу, чтобы вы подумали, будто копаться в объедках мне было приятно. Ничего романтичного в собирании объедков нет, и если в этом была поначалу какая-то острота новизны, то она быстро притупилась. Я припомнил одну некогда прочитанную книгу — «Лазарильо из Тормеса», где изголодавшийся идальго постоянно ходит с зубочисткой во рту, будто он только что хорошо поел. Я стал использовать эту туфту с зубочисткой, благо их можно было захватить пригоршню в дешевенькой столовке, куда я иногда ходил на чашечку кофе. Их можно было не только пожевать и погрызть в долгих перерывах между едой, но еще, как я полагал, зубочистка придавала мне жизнерадостный вид, с ней я был ну просто воплощением довольства и благополучия. Не бог весть какая хитрость, но я использовал все мало-мальски правдоподобные уловки, чтобы свободно и непринужденно подходить к бакам. Особенно трудно это было делать, чувствуя на себе чьи-нибудь взгляды, и я всегда старался действовать как можно незаметнее. Если все же голод побеждал мою осмотрительность, то только потому, что он был действительно слишком силен. Несколько раз я слышал, как люди смеялись надо мной, а раза два видел, как дети показывали не меня пальцами и теребили своих мам, дескать, посмотри, какой глупый дядя — ест огрызки. Такое нельзя забыть, сколько бы времени ни прошло с тех пор. Я силился сдерживать злость, но, помню, однажды я так грозно зарычал на мальчонку, что тот разревелся.
И все-таки в целом мне удавалось принимать такое унижение как неотъемлемую часть моей жизни в парке. Когда я был в приподнятом настроении, то даже ухитрялся воспринимать все свои напасти как искушения духа, как препятствия на пути к моему предназначению, как испытание веры в себя. Учась все преодолевать, я постепенно поднимусь на более высокую степень сознания. Когда же мое состояние духа не было столь радужным, я валил все на политику, пытаясь оправдать свое положение нежеланием вписываться в американский образ жизни. Ты воплощение протеста, говорил я себе, неисправная деталь в американской государственной машине, которая дает сбой по твоей вине. Посетители парка смотрели на меня кто с упреком, кто с возмущением, кто с жалостью. А я существовал как наглядное доказательство провала американской политической системы, доказательство того, что самодовольная, заевшаяся страна изобилия стала наконец давать трещины.
Примерно такие мысли занимали меня в часы бодрствования. Я всегда обостренно реагировал на окружающее, и как только что-нибудь происходило, мой ум отзывался на это взрывом противоречивых эмоций. Голова разрывалась от непрерывного выстраивания каких-то нереальных теорий, я с кем-то спорил, мне возражали, я вел сложные внутренние диалоги. Уже позже, когда Циммер и Китти меня отыскали, они все время спрашивали, как это я умудрился столько дней ничего не делать. Неужели мне не было скучно? Неужели не меня не нападала тоска? Вопросы правомерные, конечно, но мне на самом деле ничуть не было скучно. Там, в парке, у меня случались самые разные настроения, но от безделья я не маялся. Когда я освобождался от материальных забот (поисков места для ночевки и пищи для ублажения своего желудка), у меня постоянно была масса других дел.