Храм Луны
Шрифт:
В те дни я почти ничего не делал. Бродил по комнате, валялся на матрасе, записывал мысли в блокнот — неважно что. Уже само то, что я ничего не делал, имело для меня особый смысл, и я ничуть не страдал, что напрасно трачу время. То и дело я устраивался между окнами и смотрел на вывеску «Храм Луны». Даже одно это было приятно, и всегда в такое время в голову приходили интересные мысли. Сейчас они уже воспроизводятся весьма туманно — вихри нелепых ассоциаций, бессвязный круговорот воспоминаний, — но тогда они казались мне потрясающе значительными. Возможно, слово «луна» изменило для меня свой смысл, после того как я увидел людей, ходивших по ее поверхности. Возможно, я был поражен, что встречал в Бойсе человека по имени Нил Армстронг и что человек с таким же именем полетел на Луну. А возможно, я просто бредил от голода, и огни вывески гипнотизировали
Не знаю, отчего именно, но слова «Храм Луны» стали преследовать меня, я слышал в них таинственную и влекущую истину. В них было заложено все: дядя Виктор и Китай, космические корабли и музыка, Марко Поло и Дикий Запад. Или вдруг, взглянув на вывеску, я начинал думать об электричестве. Мне вспоминалось, как вырубился свет, когда я был на первом курсе, и сразу вспоминались бейсбольные матчи на Ригли-Филд, потом — дядя Вик, следом — блики поминальных свечей на моем окне. Одна мысль сменяла другую, они вились по расширяющейся спирали, вовлекая в свой круг все больше ассоциаций. Например, давние мечты о путешествиях переплетались с Колумбом и астронавтами. Открытие Америки и неудача экспедиции в Китай Марко Поло, китайская кухня и мой пустой желудок, мысль, рассматриваемая как пища для размышлений, и голова, рассматриваемая как дворец грез. Составлялась ассоциативная цепь: проект «Аполлон» — Аполлон, бог музыки, — дядя Вик и ансамбль «Лунные люди», путешествующие по Западу. Дальше: Запад — война с индейцами — война во Вьетнаме, который когда-то назывался Индокитаем. Дальше: оружие, бомбы, взрывы — ядерные облака над пустынями Юты и Невады. И дальше я спрашивал себя: почему американский Запад так похож на лунный ландшафт? И так до бесконечности. Чем ближе сходились эти таинственные совпадения, тем ближе, мне чудилось, я был к пониманию некой мировой истины. Наверное, я сходил с ума, но тем не менее это рождало во мне невероятную силу, радость познания, проникновения в суть всех вещей. Но в один прекрасный момент я совершенно внезапно утратил все эти блага, так же внезапно, как и обрел. Три-четыре дня я прожил в мире своих идей, но потом очнулся и понял, что нахожусь в прежнем мире хаоса, где царят голод и голые белые стены. Из попыток вернуться к гармонии тех немногих дней ничего не вышло. Безысходная действительность снова навалилась на меня, и я задыхался под ее гнетом.
Начался новый виток одиночества. Какое-то время упрямство помогло мне держаться на плаву, но понемногу оно ослабевало, и к августу мне уже снова захотелось оказаться с людьми. Внутренне я уже был готов попросить взаймы. И сделал все, что мог, чтобы разыскать своих друзей, но из этого почти ничего не вышло. Несколько изнурительных прогулок по жаре принесли мне лишь пригоршню случайно добытых монет. Ведь было лето, и в городе почти никого не осталось. Даже Циммер, единственный, на кого я мог положиться, скрылся из виду. Не раз ходил я к его дому на углу Амстердам-Авеню и 120-й улицы, но никто не отзывался. Я просовывал записки в почтовый ящик и под дверь, но ответа не дождался. Гораздо позже я выяснил, что Циммер переехал на другую квартиру. Когда я спросил его, почему он не оставил мне тогда своего нового адреса, он резонно ответил, что ведь я собирался провести лето в Чикаго. Я и забыл, конечно, что наврал ему. — к тому времени я уже окончательно заврался и не помнил, кому что говорил.
Не зная, что Циммер переехал, я продолжал ходить в его старый дом, оставляя записки под дверью. Однажды воскресным утром в начале августа наконец произошло то, что должно было произойти. Я, как всегда, позвонил в дверь, уверенный, что, как обычно, никто не откроет, и уже собрался было уходить. Вдруг из-за двери послышался шум обитаемого жилья: скрип отодвигаемого стула, глухие шаги, покашливание. Меня охватило ликование, которое тотчас схлынуло, как только открылась дверь. Тот, кто должен был быть Циммером, оказался совсем не им: передо мной стоял молодой человек с темной курчавой бородой и волосами до плеч. Видимо, он только что проснулся, поскольку был в одних трусах.
— Чем могу быть полезен? — спросил он, дружелюбно и несколько озадаченно изучая меня. Тут из кухни донеслись мужские и женские голоса, там смеялись. Я понял, что прервал чье-то веселье.
— Наверное, я ошибся, — сказал я, — мне нужен Дэвид Циммер.
— А-а-а, — незнакомец вовсе не удивился, — ты ведь Фогг, так? А я все думал, когда ты снова появишься.
На улице было безумно душно, солнце жгло немилосердно
— Извините, повторите, пожалуйста, что вы сказали. Я кажется, не все понял.
— Я сказал: ты ведь Фогг, — повторил незнакомец. — Все очень просто: раз ты ищешь Циммера, значит, ты наверняка Фогг, который оставлял под дверью записки.
— Бесподобно логично, — прерывисто вздохнул я. — И, по всей видимости, вы не знаете, где теперь Циммер.
— К сожалению, не имею ни малейшего представления.
Я снова собрал волю в кулак, чтобы двинуться, но только нашел в себе силы развернуться, как заметил, что незнакомец не собирается закрывать дверь и продолжает в упор разглядывать меня.
— В чем дело? — спросил я.
— Просто думаю, не знает ли тебя Китти?
— Китти? Я не знаю никакой Китти. В жизни не встречал.
— У тебя такая же футболка, как у нее. Вот я и подумал, что у вас есть что-то общее…
Я покосился на свою футболку болельщиков «Метс», купленную на барахолке за десять центов.
— Мне вовсе не нравится «Метс», — сказал я, — я болею за «Кабз».
— Странное совпадение, — продолжал бородач, не обращая ни малейшего внимания на мои слова. — Китти это должно понравиться. Она вообще обожает всякое такое.
Не успел я и глазом моргнуть, как меня потащили за руки на кухню. Там я увидел пять или шесть человек; они сидели за столом и завтракали. Стол ломился от еды: бекон и яйца, полный кофейник горячего кофе, рогалики и сливочный сыр, целая тарелка копченой рыбы. Ничего подобного я не видел уже многие месяцы и почти не соображал, как себя следует вести. Казалось, я вдруг попал на сказочный пир. В этой сказке я был голодным ребенком, который заблудился в лесу и теперь набрел на чудесный дом из всякой вкуснятины.
— Взгляните-ка, — весело обратился к обществу хозяин в трусах, — это брат-близнец Китти.
Так я был представлен, получив свою порцию улыбок и приветствий. В свою очередь я тоже изо всех сил постарался улыбнуться. Здесь были в основном студенты из Джулиарда — музыканты, танцоры, певцы. Хозяина звали не то Джим, не то Джон. Он переехал сюда как раз накануне. Остальные в тот день где-то веселились, как объяснил мне один из пирующих, а потом, вместо того, чтобы расходиться по домам, они решили завалиться к этому не то Джиму, не то Джону и устроить завтрак-новоселье. Вот почему было столько еды, а хозяин был не совсем одет — они нагрянули, когда он еще спал. Я вежливо кивал, пока они все это мне излагали, но только делал вид, что слушаю. Ведь мне было абсолютно все равно, и когда они все рассказали, я уже успел забыть, как кого зовут. Во время всей этой кутерьмы я решил получше рассмотреть свою «сестру» — миниатюрную китаяночку лет двадцати с серебряными браслетами на обоих запястьях. Она была в головной, вышитой бисером индейской повязке, какие носили хиппи. Китти ответила на мой взгляд улыбкой, как мне показалось, удивительно теплой и доброжелательной. Потом я снова уставился на стол, не в силах отвести от него глаз. Я чувствовал себя явно не в своей тарелке. Запахи еды были мучительны. Я ждал, не пригласят ли они меня к столу, и с трудом сдерживался, чтобы не схватить что попало со стола и не затолкать себе в рот.
Первой на помощь мне пришла Китти.
— Ну, раз пришел мой брат, — сказала она, похоже, поняв мое замешательство, — надо хотя бы пригласить его к нам присоединиться.
Она так верно прочла мои мысли, что мне хотелось ее расцеловать. Лишнего стула не оказалось, и все стали суетиться, но Китти опять нашлась и указала мне на место между собой и парнем, сидевшим справа от нее, и я быстро втиснулся между ними на два сдвинутых стула. Передо мной поставили тарелку и положили все причитающееся: нож и вилку, стакан и чашку, салфетку и ложечку. И тут на меня нашло затмение. Так могут вести себя только невоспитанные дети, но только я взял в рот первый кусок, как забыл обо всем на свете. Я жадно лопал все подряд, опустошая одну тарелку за другой, и вскоре почти обезумел. Щедрость этой приятной компании не знала предела, и я ел до тех пор, пока со стола не исчезло все. Так, во всяком случае, я это помню. Это продолжалось минут двадцать, после чего на столе осталась лишь кучка рыбных костей.