Храм
Шрифт:
— Чья это работа? — спросил Пол.
— О, я рада, что вам нравится, — восторженно вымолвила фрау Штокман. — Это большая редкость. Даже специалисты, которые сюда приходят, не могут определить, что это такое.
— Что же это?
— Мама купила портрет еще до войны, когда изучала в Париже историю искусств, — вставил Эрнст.
— И он ничего мне не стоил, — рассмеялась фрау Штокман.
— У мамы был нюх на то, что будет расти в цене. Нынче портрет наверняка стоит целое состояние.
— А тогда ничего не стоил. Художник был на грани голодной смерти.
— Как его фамилия?
— Такой сумасшедший, такой молодой, такой безобразный и такой красивый. Деснос.
О
— Он давно умер, — сказала фрау Штокман с глубоким вздохом, но и с некоторым удовлетворением. — Разве не выглядит он счастливым, несмотря на то, что портрет написан на холсте, больше похожем на мешковину — мне пришлось заказывать новую подкладку, — и дешевыми красками, которые в некоторых местах уже выцвели, и приходится заказывать реставрацию дорогими красками. Такие затраты!
— Всю эту коллекцию составила мама. Как собиратель, она настоящий гений.
— Была когда-то! Ту мерзость, что рисуют сегодня, я бы собирать не стала. Пакость! Нынче все так ужасно! — Она отвела взгляд от картин. — А теперь, к сожалению, вынуждена вас покинуть, мне пора на собрание Комитета друзей гамбургской музыки. Оставляю вас и передаю в надежные руки Эрнста. Эрнст, только не знакомь его со своим другом Иоахимом Ленцем, — добавила она смеясь, но и не думая при этом шутить. Повернувшись спиной к залу, она направилась к выходу.
Эрнст проводил мать до парадной двери, после чего возвратился в зал. Они с Полом выпили еще по чашке кофе, потом Эрнст сказал:
— Пойдем в сад? Там, за домом, он спускается к озеру.
Пройдя по тропинке вдоль боковой стены дома, они вышли в большой сад с его кустами и лужайкой. В конце сада, на берегу, рядком росли ивы. Их ветви склонялись над озером, и листья на кончиках некоторых веток погружались в воду. Сквозь завесу из ивовых веток, точно сквозь изогнутые книзу прутья железной изгороди, они вглядывались в летние сумерки, сгущавшиеся над озером — кишевшим лодками.
Стоя рядом с Эрнстом, Пол на расстоянии всего нескольких ярдов увидел за ивовыми ветвями байдарки. Казалось, они плывут совсем рядом, нагруженные девушками и парнями в одеяниях, подобных листьям на теле. Ему померещилось, будто он чувствует, как пробиваются сквозь тьму теплые их цвета.
Пол слышал шорох воды вокруг лодок, ее густую пульсацию под всплесками весел, слышал крики и смех гребцов. Одна байдарка подплыла совсем близко к тому месту, где они стояли. Она проникла туда, проплыв под самыми ветвями ив, которые отгораживали озеро от владений Штокманов. Завидев Эрнста с Полом и, возможно, здраво рассудив, что они нарушают границу, двое парней погрузили лопасти своих весел в воду и за несколько мощных гребков удалились, сверкнув приподнявшимся лакированным бортом своей байдарки, похожим на бок дельфина, со свистом рассекающего воздух в надежде избежать встречи с носом приближающегося корабля. Поникшие ветви ив, запах лип, смуглые и нежно-розовые тела, летние одежды, приглушенный смех, далекие паруса на середине озера, а за ними — отраженные в воде городские огни, прямоугольники и треугольники стен и башен — все это переполняло Пола ощущением молодой, незнакомой жизни. Сумерки казались похожими на озеро, что плескалось у них под ногами, на плоть, в которую можно было бы проникнуть, кабы не ивы, склонившиеся к самой воде.
Уже темнело и становилось прохладно. Они возвратились в дом. Эрнст привел Пола наверх, в свой кабинет, и, усевшись рядом с ним на диван, стал показывать фотографии мест, где он побывал, и людей, с которыми развлекался на вечеринках. Снимки наводили скуку своей трафаретностью.
Одна фотография, лежавшая меж листами альбома, упала на пол. Пол поднял ее и принялся внимательно разглядывать. Не похоже было, что снимок делал Эрнст. На нем был запечатлен анфас молодой человек, наклонившийся вперед, подперев правой рукой подбородок. С его высоким лбом, зачесанными назад темными волосами и орлиным носом он немного смахивал на мексиканца. Внимательный, как у орнитолога в лесу, взгляд наводил на мысль о том, что парень дает указания фотографу. Казалось, он доволен тем, кого или что так пристально рассматривает: фотографом, другом. А может, фотографом был он сам.
— Кто это?
Эрнст издал негромкий подобострастный смешок:
— А, я предполагал, что тебе будет интересно. Это мой друг Иоахим Ленц. К сожалению, мама его не любит. Кажется, она и при тебе это сказала.
— У него удивительные глаза.
При этих словах Эрнст, взглянув Полу прямо в глаза столь же пристально, как смотрел, казалось, Иоахим, сказал:
— У тебя глаза красивее, чем у Иоахима.
Пол рассмеялся. Потом, увидев, что Эрнст обиделся, снова взял фотографию. Эрнст спросил:
— Хочешь познакомиться с моим другом Иоахимом?
— Очень.
— Ну что ж, собственно говоря, через два дня он устраивает у себя вечеринку. Ты приглашен. Он просил тебя привести.
— Что это будет за вечеринка?
— Ну, после Оксфорда она может показаться несколько необычной. Ты умеешь танцевать?
— Боюсь, что нет.
— Впрочем, не важно.
Вскоре после этого Пол сказал, что устал с дороги. Эрнст проводил его до комнаты. Оставшись один, Пол записал в своем Дневнике:
Отныне я начинаю жить.
На период оксфордских каникул решено:
Не выполнять абсолютно никаких домашних работ, заданных моим оксфордским наставником.
Теперь, оказавшись за пределами Англии, я займусь своей работой и отныне, останусь я в Оксфорде или нет, буду заниматься только ею и ничем иным.
Моя работа состоит в сочинении стихов и прозы. Весь мой характер, вся сила воли сосредоточены исключительно на моей работе. В мире деяний я всегда поступаю так, как велят мне друзья. У меня нет собственных убеждений. Это постыдно, я знаю, но это так. Следовательно, я должен совершенствовать ту сторону моей жизни, которая независима от других. Я должен жить и формироваться в своих произведениях. Моя цель состоит в достижении зрелости души. Отныне я начинаю вести сей Дневник. В него будут заноситься портреты людей и образчики разговоров, взятых из жизни. Помимо работы, я живу только ради своих друзей.
Наутро, когда Эрнст ушел на службу, фрау Штокман, как было условлено, повела Пола в Гамбургскую художественную галерею. Когда они вышли из дома, она ясно дала понять, что не намерена доверять ему весьма сложные ключи от входной двери. Если он будет уходить из дома один, сказала она, по возвращении ему каждый раз придется звонить в звонок для прислуги. Однако после одиннадцати вечера один приходить домой он не должен. В противном случае из-за него слуги не будут ложиться спать.
— Знаете, после войны, в период инфляции, все было таким ненадежным! Деньги стали стоить меньше бумаги, на которой их печатали. Не было никакого порядка. Кругом постоянно грабили, да и до сих пор в Германии безопаснее держать все на запоре. Нынче я всегда запираю дверь на оба замка.