Храм
Шрифт:
— То, что всегда говорит в подобных случаях: «Милый Уильям, мне кажется, сегодня тебе слегка нездоровится».
— И тем не менее, разве можно прерывать обучение медицине до сдачи экзаменов на степень бакалавра?
Уильям пожал плечами.
— Я уже недвусмысленно дал им понять, что узнал о препарировании людских трупов все, что хотел. Теперь я намерен препарировать людские жизни. Как только накоплю денег на билет с тех жалких грошей, что отписал мне в качестве дохода этот богач-извращенец, мой дядюшка Уильям — в честь коего меня и нарекли, — если он, конечно, обо мне не забудет, сразу же еду в Берлин. Я хочу уехать из страны, где цензоры запрещают Джеймса Джойса, а полиция совершает налет на галерею, где выставлены работы Д. Г. Лоуренса.
— Читал в сегодняшней «Миррор» о том, как сотрудница полиции арестовала голого купальщика?
— Нет. А что там произошло?
— Где-то на берегу, неподалеку от Дувра, женщина из полиции в подзорную трубу
— Не может быть, Пол, наверняка ты все это выдумал, — рассмеялся Уильям. — Просто не верится.
— Отнюдь. Самое смешное, что когда он вышел из воды, на нем были плавки. Он снимал их только когда купался и держал в зубах, как собака.
— Ну что ж, следует поздравить сотрудницу полиции с тем, что ей не пришлось лицезреть пенис пловца.
— Возможно, пловец в свое оправдание сумеет сослаться на то, что он находился в прибрежных нейтральных водах, то есть не в Англии.
Уильям рассмеялся, но потом вновь погрузился в подчеркнуто мрачное молчание. Понимая, что страшно рискует нарваться на оскорбления, Пол спросил:
— Как подвигается твой роман?
При этих словах Уильям напустил на себя бесконечно усталый вид. Полу казалось, что все тяготит Уильяма в этом маленьком кабинете: аккуратно расставленная рядами на книжных полках английская классика, два кресла у камина, в коих они с ним сидели, стол с пишущей машинкой и, над каминной доской, акварель «Колокольчики в лесу» работы его отца, полковника Брэдшоу, который 15 февраля 1916 года «пропал без вести» на Западном фронте, после чего о нем больше не было никаких известий.
— О чем твой роман?
Сей вопрос Пол задал по той простой причине, что ему страшно хотелось это узнать.
Уильям посмотрел на Пола с таким негодованием, точно был полон решимости не выдавать свою тайну. Затем, неожиданно передумав, он сказал:
— Об этом я еще ни с кем не говорил, даже с Уилмотом, но ведь мы здесь для того, чтобы потолковать о наших трудах. Мы же Коллеги. Мы оба писатели и можем обсуждать наши произведения, как Генри Джеймс с Тургеневым. Быть может, если я поделюсь с тобой замыслом моего романа, то сумею его написать.
Вновь он ненадолго умолк. Потом, внезапно подняв голову, устремил на Пола пристальный взгляд.
— Дабы растолковать мой замысел, лучше начать с того, как он возник.
Наступила еще одна пауза, потом Уильям сказал:
— Все началось еще в школе, в Рептоне, когда мы с Саймоном изучали в шестом классе историю. В начале последнего учебного года появился новый преподаватель, не намного старше нас — года двадцать два, самое большее — двадцать три. Звали его Хью Сэлоп, и учителем он был абсолютно неподражаемым. Едва войдя в библиотеку, где он вел наши уроки, он принялся вместо имен и дат давать нам живых людей и вселять в нас такое чувство, будто мы живем в тот исторический период, который изучаем. Все это было похоже на последние известия, все давно минувшие битвы и кризисы разыгрывались в наши дни, и исхода никто не знал… Приведу пример: жил-был один коротышка, помесь современного газетного магната, наподобие Нортклиффа, с очень умным популяризатором науки, вроде Г. Дж. Уэллса. Родом он был с Корсики, где в детстве играл с братьями и сестрами в войну, а потом, в молодости, уехал на материк, во Францию, очень увлекся наукой и всеми революционными идеями того революционного периода. Короче, из него вышел замечательный реформатор и администратор, вот только перестать играть в войну он никак не мог — это глупо, я знаю. Суть моего рассказа в том, что мистер Сэлоп делал историю похожей на нынешнюю кинохронику. Наше с Саймоном любопытство он возбуждал еще и по совсем иной причине. В семнадцать лет он пошел добровольцем в армию, воевал на Западном фронте и был контужен. Бывали мгновения, когда нам казалось, что какая-то частица его души так и осталась на Западном фронте. В разгар урока французской истории он мог внезапно умолкнуть на полуслове, скорчить жуткую гримасу и произнести фразу типа «Паскендаль — вот гнусное было зрелище!» — а потом, через секунду, продолжить урок. А порой он говорил и вовсе безумные вещи…
— Например?
— Ну, один пример я запомнил, потому что Саймон превратил его в строчку стихотворения. Сэлоп рассказывал о староанглийском крестьянстве, об обработке почвы и так далее, и вдруг умолк, подошел к окну школьной библиотеки, взглянул на свежевспаханные поля — они уже начинали покрываться всходами пшеницы — и сказал: «Плужный лемех взрыхляет крик».
— Что он имел в виду?
— Мы с Саймоном пришли к выводу, что он думал о том, как пашут поля в Нормандии, в ландшафте Западного фронта, где фермеры, конечно же, до сих пор натыкаются при пахоте на следы войны — каски, пулеметные ленты, Железные кресты, снарядные гильзы. Как бы то ни было, в школе мы с Саймоном мистера Сэлопа просто боготворили. Мы пытались выяснить, что он думает о войне, но разговорить его нам удавалось с большим
— И что он ответил?
— Он сказал: «Я любил всех солдат в окопах, на чьей бы стороне они ни воевали, но особенно немцев, просто потому, что нас учили их ненавидеть. Общественная ненависть порождает личную любовь. Возлюбите врагов своих! Боже мой, я люблю врагов Англии!»
— Как же вы на это отреагировали?
— Уилмот, уже неплохо разбиравшийся в психоанализе, заподозрил неладное. Что до меня, то я, по-моему, мистеру Сэлопу нравился. Уилмот сказал: «Будь осторожен, если он пригласит тебя прогуляться и примется хватать за задницу».
— А он тебя хоть раз приглашал?
— Конечно, да мне и самому до смерти этого хотелось. Но прежде чем ему, вернее сказать, нам, что-то удалось, его уволили.
— За что?
— Директор сказал нам, что он заболел, но в тоне директорского голоса явственно слышалось, что «болезнь» эта зовется «сексом».
— А что с ним стало потом?
— Об этом я и пишу роман. Ведь мы так ничего и не узнали.
— Что же, в таком случае, происходит в романе?
— Он начинается с того, что учитель вернулся с фронта и стал преподавать в школе, но частица его души так и осталась в окопах. Школа — это ведь своего рода война, война между учениками и учителями, не правда ли? А этот учитель воюет на стороне учеников точно так же, как, можно сказать, воевал на стороне немцев. Он контуженный неврастеник, и один чрезвычайно искушенный ученик это осознает. Образ ученика списан, разумеется, с Уилмота. В моем романе «У.» (назовем его так) добивается своего рода власти над «мистером С.» (назовем его так). «Мистера С.» в романе не увольняют, он переживает нервное расстройство — возможно, потому, что искусный психоаналитик «У.» чересчур правдиво и бесстрастно рассказывает ему о нем самом. Нечто подобное, полагаю, рассказывал Изамбарду, своему школьному учителю, Рембо. Затем, не поставив в известность «У.», «мистер С.» уезжает в Берлин и проходит курс психотерапии — возможно, у американки-психоаналитика. (Мне нужна в романе и женщина.) Спустя два года в Берлин приезжает «У.», и там, совершенно случайно, он встречает в баре «мистера С.». Оба рады этой встрече, ибо «мистер С.» считает, что теперь, вне запретов, налагаемых школьной жизнью, сумеет добиться «У.», а «У.» просто счастлив вновь обрести власть над «мистером С.». Не проходит, однако, и нескольких недель, как «мистер С.» начинает «У.» смертельно надоедать, поскольку вселяет в него такое чувство, будто они оба вернулись в школу, тогда как «У.» хочет избавиться от всякого сдерживающего начала. К тому же «мистер С.» внушает ему физическое отвращение, особенно с тех пор, как однажды, ради более углубленного изучения психоанализа, он лег с «мистером С.» в постель. Этот эпизод вышел у меня уморительно. — Он усмехнулся.
Уильям умолк по меньшей мере на минуту.
— А дальше?
— Это как раз страшно трудная часть. Проблему такого же рода не сумел решить в «Самом долгом путешествии» Форстер. Дело в том, что я сам загнал себя в угол, выбраться из которого можно лишь с помощью мелодрамы. Хотя без мелодрамы в любом случае не обойтись.
— А дальше? — нетерпеливо повторил Пол. — Дальше-то что?
— Ну, как я теперь понимаю, мне придется вернуться в прошлое и придумать причину, по которой в Берлине у «мистера С.» оказался тот армейский револьвер, что был при нем в окопах во время войны. Очевидно, во время припадка, вызванною последствиями контузии, он должен либо застрелиться, либо пристрелить «У.» — возможно, и то и другое. А будучи не в силах сделать выбор, «мистер С.» однажды вечером напивается в стельку. Он стреляет себе в нёбо, но в мозг не попадает (пуля выходит сквозь верхнюю часть щеки). Тогда, истекая кровью, он приезжает на такси к «У.», звонит в дверь, протягивает «У.» револьвер и просит его прикончить. «У.» весьма резонно — но клинически равнодушно — замечает: «Свою грязную работу ты должен был сделать сам», — отдает ему оружие, сажает его обратно в такси и везет в ближайшую больницу.
— И чем же все кончается?
— Этого я как раз еще не решил. Может, ты, Пол, подскажешь развязку? — с оттенком злорадства в голосе спросил он.
— Ну, будь автором Эрнест Хемингуэй, роман заканчивался бы тем, что «мистер С.» влюбляется в больнице в свою медсестру. Возможно, они бы и поженились.
— Вот это да! Все правильно, молодец! — Уильям покатился со смеху. — Но у меня есть идея получше.
— Какая?
— Не догадываешься? Униженный и посрамленный, «мистер С.» приползает в милый его сердцу домик матери, стоящий на тихой, старой маленькой площади в Кенсингтоне. Сжалившись над ним, мать прощает его и дает ему там приют до конца его дней, который настает через несколько месяцев, при более удачной попытке самоубийства.