Хранитель забытых тайн
Шрифт:
— Джентльмена? Он не заслуживает этого названия.
— Почему вам так хочется видеть в этом человеке все самое дурное?
— Да потому, что он негодяй с хорошими манерами, и больше ничего.
— Но это не значит, что он убийца.
— Как посланник, Монтегю принимал самое непосредственное участие во всех интригах при французском дворе. А уж таких отъявленных интриганов и головорезов, как там, на всем свете не сыщешь. То, что делается у нас в Уайтхолле, по сравнению с французами — детские шалости.
— По-вашему выходит, раз он был близок ко двору, значит, виноват? Послушайте, до сих пор я не услышала от вас ни одного убедительного против него аргумента.
— Вы
— И с тех пор убивает всех, кто подозревает его в этом страшном преступлении?
— Именно так.
— Ваша логика слегка хромает. Моего отца убили больше года назад. А Монтегю всего несколько месяцев как вернулся из Франции.
— А откуда вы знаете, что он не приезжал на время? Что его не было в Лондоне, когда убили вашего отца? Он был посланник и, я полагаю, часто перемещался из Парижа в Лондон и обратно. Я почему-то уверен, что связь между мистером Монтегю и всеми четырьмя убитыми отыскать будет легко.
Лицо Анны темнеет от гнева.
— Послушайте, вы готовы приписать мистеру Монтегю любое зло даже вопреки вашим философским принципам. Человек он обаятельный, увлекающийся, и я готова допустить, что в жизни его бывали опрометчивые или даже неблагоразумные поступки. Но убийство? Если бы вы знали его так хорошо, как знаю я, вы бы не сомневались, что это исключено.
Глаза Эдварда наполнились слезами обиды.
— Интересно, насколько хорошо вы его знаете?
Она резко дергает за плетеный шнурок, и звон колокольчика дает сигнал кучеру натянуть поводья. Карета резко тормозит и останавливается.
— Я пойду пешком, — отрывисто бросает она, подбирая юбки и толкая дверцу кареты.
— Но ведь вы даже не знаете, где мы сейчас находимся!
— Неважно. Я сумею найти дорогу домой.
Анна ступает на землю и захлопывает за собой дверцу; она смущена, она в ярости, она не припомнит, когда в последний так злилась. Анна пытается взять себя в руки — Портсмут-стрит находится всего в нескольких кварталах к югу — и тут замечает, что карета за ее спиной не двигается с места. Слышно, как скрипит, открываясь и вновь закрываясь, дверца, и к ней приближаются быстрые шаги Эдварда. Анна ныряет в узкий переулок, по обеим сторонам которого высятся кирпичные стены домов. Здесь так темно, что за два шага впереди уже ничего не видно.
— Анна! — слышит она голос Эдварда. — Подождите, прошу вас!
Она оборачивается и на бледном фоне желтоватого света, идущего от кареты, видит его темный силуэт.
— Простите меня, — говорит он. — Меньше всего на свете мне хотелось обидеть вас.
— Вы не имели права так говорить.
— Я знаю. Пожалуйста, простите меня.
Он подходит так близко, что она чувствует, как поднимается и опускается его грудь и теплое дыхание его овевает ей лоб и рассеивается где-то в усеянном звездами небе.
— Позвольте довезти вас до дому. Вам нельзя ходить здесь одной.
Он прав — в этих мрачных, пустынных переулках неподалеку от Линкольнс-инн-филдс ходить небезопасно, особенно в безлунные ночи. Но оба продолжают стоять не двигаясь, словно к карете возвращаться не собираются. Они смотрят друг другу в глаза и, похоже, не в силах стронуться с места. У нее такое чувство, будто они впервые
— Анна, — шепчет Эдвард.
В голосе его и мольба, и признание.
— Анна, я не могу побороть это чувство.
— Молчите. Вы должны это сделать.
— Нет, я уже сам не знаю, что я должен и что не должен делать, — я знаю лишь, что я хочу.
Он пытается заглянуть ей в глаза.
— Вы околдовали меня.
— Я этого не хотела, — мягко говорит она. — Но я могу вернуть вам этот упрек.
Услышав ее признание, он становится смелее, обнимает за плечи и прижимает к себе. Но проходит целая вечность, пока губы его не касаются ее губ. «Какие теплые, — удивляется Анна, — а щетинистый подбородок так приятно колется. Господи, как много открывается в простом поцелуе: желание, страсть, надежда, сожаление и печаль о том, что этот первый поцелуй может стать последним». Все существо ее неожиданно охватывает жадное желание, и это тоже ее удивляет: руки ее, кажется, сами тянутся, чтобы обнять его, упругие груди сейчас разорвут тесные пределы платья, губы отвечают Эдварду с восторженным исступлением. Удивляет и его страсть, которая нисколько не меньше ее собственной.
Эдвард отрывается от нее, потом обнимает снова.
— Позвольте же проводить вас до дому, — жарко шепчет он ей на ухо.
Карета подъезжает к северной оконечности Портсмут-стрит; как во сне, они выскальзывают из нее и, пройдя сквозь фиолетовые уличные тени, приближаются к двери ее дома. Внутри Анна зажигает свечу и, подняв ее высоко, стараясь не шуметь, ведет его наверх, мимо закрытых дверей в комнаты матери, Эстер и миссис Уиллс. На цыпочках они входят в расположенную под самой крышей спальню Анны. Она плотно прикрывает дверь и ставит свечу на стол.
Он подходит к ней и кладет ей руки на плечи.
— И вы не пожалеете? — мягко спрашивает Эдвард.
Она сразу понимает смысл этого вопроса: у него есть обязательства, а значит, только одна ночь, никакого продолжения, никаких тесных уз.
— Нет.
Это сделка, и она на нее согласна.
— Но я боюсь, что не смогу…
— Ш-ш-ш…
Она кладет палец ему на губы. Она принимает эту ночь такой, какова она есть, и не желает слышать, что он скажет.
Сначала перчатки, потом плащ и накидка, его шейный платок, ее шарфик. Медленно, молча, они избавляются от одежды: сбрасывают обувь, он расстегивает и отбрасывает в сторону жилет. Потом Эдвард аккуратно и бесшумно расцепляет застежки на ее корсаже, пять крючков от шеи и до пупка. Помогает ей избавиться от платья, которое сползает вниз и ложится складками у ее ног, как сброшенная кожа. Вот и все, на них больше почти ничего не осталось, кроме хлопчатобумажных рубашек, да на Анне еще бледные чулки, закрепленные подвязками у самых бедер. В комнате так тихо, что оба испуганно вздрагивают, когда свеча неожиданно шипит и гаснет.