Хранители полей
Шрифт:
Стало мне полегче, вернулся к отряду, подошел я к земляку своему, а он сидит в окопе, спиной ко мне. Тогда ночь темная была, за облаками и звезд не видно, повсюду какие-то поля да пустыри, обожженные деревья да рытвины от танков. Я другу по плечу стучу, хочу закурить с ним, а у него возьми голова да и отвались с плеч. Я давай к другим бежать – а они все мертвые лежат, я один только живой. Пока я с животом мучился, немцы на нас каким-то бесом вышли, тихо всех порешили и убрались восвояси.
Утром отряд пришел – а мне им стыдно в глаза смотреть, пока я за кустами нужду справлял, моих товарищей как овец порезали. Оно-то, конечно, меня спасло, но стыда моего не убавило. А самое-то противное – это даже не мой слабый желудок, а что после войны сдержал
Только она и не думала его ждать, рассказали мне, что она давно ушла с немцем каким-то, когда те в деревню нагрянули. Укатила с врагом и думать забыла о своем женихе. А тот ее снимок с собой повсюду таскал, каждый день мне о ней говорил, любил ее больно. Иногда и не знаешь даже, что гаже да омерзительнее – нелепая смерть да дерьмо, или человеческое предательство… А теперь и за работу пора! Нечего уши здесь развешивать, ступай.
– Неужто это правда, дедушка?
Девочка вытаращила глаза и с недоверием покосилась на старика.
– Может и нет. Сто лет назад это было, почем мне уже знать? – рявкнул он в ответ.
На этом Захар умолк, еще немного покурил, а затем отправился по своим делам. Миша прибрала со стола, отнесла посуду на кухню и принялась ее мыть в тазу.
Девочка понемногу привыкала к жизни в деревне – степь уже не выглядела такой враждебной, какой показалась ей впервые. Ей полюбилось стелить за домом в саду старый плед и читать после обеда, когда Захар занимался рутинной работой, что-то починял или ухаживал за скотом. Устраиваясь меж колючих кустов малины, она подолгу зачитывалась тем, что удавалось раздобыть в комнате старика. Обычно это были никому неизвестные романы давно позабытых писателей, мемуары о войне, старые черно-белые журналы, пожелтевшие от времени.
В полдень стоявшее в зените солнце выжигало все вокруг, но в саду, под тенью яблочных крон, было свежо и прохладно. Миша часто брала с собою ломоть свежего хлеба, а затем Захар ворчал по вечерам, когда собирался прочесть газету перед сном, а из нее на пол спальни вдруг сыпались хлебные крошки.
Хотя старик оставался все таким же грубым, резким и нетерпимым с девочкой, ей все же начало казаться, будто он изменился. В его голосе все реже звучала искренняя злость и раздражение, чаще он это делал просто по привычке – кричал и бранился, потрясая кулаками, но в глазах его не было ни ярости, ни ненависти.
По вечерам они обычно вместе уходили в дом: Захар любил почитать под тусклым светом торшера, а девочка рисовала на столе неподалеку, слушала поздние передачи по шипящему радио или просто увлеченно рассказывала старику о чем-то, сидя на табурете и болтая ногами, за что всегда получала строгий выговор.
– Ты чертей на ночь глядя покатать решила? Прекрати немедленно раскачивать своими граблями, не то отправлю ночевать в собачью конуру!
Иногда они допоздна оставались во дворе, наблюдая за тем, как по августовскому небосводу мечутся падающие звезды, Миша с воскликом указывала на них пальцем, а пес принимался радостно носиться вокруг лавки, на которой они сидели. Захар обычно молчал и курил, он не перебивал восторженный лепет своей внучки, но и не поддерживал его. Со спокойным смирением он слушал изо дня в день все ее рассказы, наблюдал, как она ловит лягушек, выползших из болота на свою ночную прогулку, как взбирается на крышу летней кухни и кричит оттуда о том, что видит на сонном холме и в деревне наверху.
В дождливые вечера они оставались в гостиной, бедно обставленной, но чистой и уютной, как и все остальное жилище старика.
Здесь был массивный и старый шкаф с книгами, на некоторых его полках громоздились стаканы, фужеры и старинные графины из тяжелого стекла. На стене висел старенький и потрепанный шерстяной ковер, на нем – большие белые часы и картина с какой-то вычурной японской красавицей. Миша иногда разглядывала ее от безделья: черные волосы женщины были уложены в высокую прическу, на щеках играл бордовый румянец, алые губы обрамляли белоснежную улыбку.
Полы
Мебель тоже была старая и видавшая виды: продавленные кресла, кровать с железною сеткой под матрацем, столы с растресканным и облупившимся на них лаком, дряхлый шкаф с очень скрипучими дверцами и ржавыми петлями.
Однако в слабом свете электрического освещения все это казалось Мише таинственным, даже волшебным: вот уже старое плюшевое кресло, в котором сидел старик, кажется вычурным троном какого-то мудрого старца, а исцарапанное трюмо – это арка с потайной дверью в дивный ночной мир.
Проводка в доме была негодною, часто по вечерам старые провода не могли выдержать и двух одновременно включенных лампочек, тогда Захар доставал из ящика своей тумбочки свечу, ставил ее на стол в гостиной, на стенах и окнах которой тут же принимались танцевать причудливые тени.
Черешневое, сентябрь 1988 г.
Школы в деревне не было. Мише приходилось ездить на велосипеде в соседнее поселение – место, где улиц было на порядок больше, а дороги в некоторых местах даже были покрыты чем-то вроде асфальта.
Школа в соседней деревне располагалась на окраине, занимая небольшое одноэтажное здание с обшарпанными голубыми стенами. Учеников, как и преподавателей, было мало, Миша насчитала всего с десяток детей. В классе, помимо Миши, учились еще двое: смуглая и тихая девочка, которая все занятия проводила, уткнувшись глазами в свои учебники и юркий мальчишка с каштановыми волосами, который, в отличие от своей соседки, вообще предпочитал не читать учебников, а подперев щеку рукой, лениво разглядывать трещины на стенах класса, притоптывать ногой под партой, ковырять циркулем уголок стола или глядеть в окно, пытаясь бороться с одолевавшим его сном.
Учительница была странной и такой же невыразительной, как и само здание школы: невозможно было даже понять, какого она была возраста. Высокая, худощавая и угловатая, она любила облачаться в тяжелые длинные юбки, бесформенные блузы, черные туфли с потертыми носами. Она делала прическу из темно-рыжих волос на макушке, убирая их в высокий пучок, открывая испещренный морщинами лоб и всегда сдвинутые, какие-то хищные брови. Лицо ее тоже было странным, одновременно на нем можно было прочитать и равнодушие, и неодобрение, и усталость, и даже печаль, хотя оно всегда оставалось одним и тем же. Женщина говорила мало, а чаще – диктовала номера задач или страниц и уходила из класса вести занятия в другой кабинет, никогда не проверяла домашних заданий, не вызывала к доске и не вела лекций. Уроки проходили в полной тишине, независимо от того, была ли она в классе и отстраненно читала свою книгу за столом, или уходила из кабинета, глухо цокая широкими квадратными каблуками изношенных туфель. Стоит ли говорить, что эта школа была совсем не похожа на ту, в которой училась Миша до переезда к деду, что здесь не было ни шумных перемен, ни веселых детских криков и возгласов из кабинетов, ни красочных стенгазет на стенах холла. В воздухе царило какое-то мертвое уныние и отчаяние, которое усиливали запахи старых книг, пыльных советских занавесей на окнах. Казалось, что все здесь пропиталось молчаливой тоской, будто это место специально было создано для того, чтобы изгонять праздный дух из немногочисленных детей окрестных сел и деревень, вогнать их в безмолвное оцепенение. Миша не любила школу, не нравились ей и эти занятия, которые не давали нормального образования, а лишь отнимали ее время и жизненные силы. С трудом выдерживала она каждый день несколько часов уроков, а после них стремглав бросалась к велосипеду и мчала прочь. Конечно, она ни с кем так и не подружилась в школе, не завела подруг и не водила привычных девичьих разговоров после занятий в школьном дворе.