Христа распинают вновь
Шрифт:
— Теперь он умывается… — опять сказал старичок.
В молчании все прислушивались к звукам, доносившимся из дома святейшего отца.
Через четверть часа они услышали скрип стульев и звон чашек, тарелок, ножей, вилок.
— Теперь он пьет кофе…
Через полчаса послышались визгливые голоса и плач.
— Теперь он бьет племянницу…
Через некоторое время заскрипела лестница и стало слышно, как кто-то громко высморкался.
— Теперь он спускается! — сказал громче, чем раньше, старичок и
Все встали и не отрываясь глядели на дверь. Послышался громкий бас:
— Ангелика, кто пришел первым, пусть зайдет!
Открылась дверь, появилась толстушка с покрасневшими глазами, сделала знак попу Фотису. Поп Фотис прошел вперед, вошел в дом и закрыл за собой дверь.
Архиепископ стоял перед круглым столом. Был он невысокого роста, крепкий, с короткой седой вьющейся бородой и бородавкой на носу, которая делала его похожим на носорога.
— Слушаю тебя, — сказал он. — Покороче! Мне кажется, что я тебя видел. Ты не из беженцев? Говори.
На секунду рассерженному попу Фотису захотелось уйти — уйти, сильно хлопнув дверью. И этот человек — представитель Христа на земле? И он проповедует людям справедливость и любовь? Разве можно ожидать от него справедливости? Но поп Фотис сдержался. Он вспомнил детей Саракины, надвигающуюся зиму и открыл уже было рот, чтоб заговорить, но архиепископ жестом остановил его.
— В следующий раз, — сказал он, — идя к епископу, надевай туфли.
— У меня их нет, — ответил поп Фотис. — Были, а теперь нет, извини меня. И Христос ходил босиком, уважаемый епископ.
Архиепископ нахмурил брови.
— Мне говорил о тебе поп Григорис, — сказал он, угрожающе покачивая головой. — Он говорил, что ты строишь из себя Христа, обещаешь установить равенство и справедливость на земле… И не стыдно тебе? Хочешь, чтобы не было больше богатых и бедных, и уж конечно, и архиепископов… Бунтовщик!
У попа Фотиса застучало в висках. Он сжал кулаки, но снова вспомнил голодных саракинцев и сдержался.
— Ты закончил богословское училище в Халки?
— Нет, твое преосвященство.
— Тогда как же ты смеешь проповедовать? Я не стану разговаривать с тобой, поп… Ты пришел просить меня о каком-то одолжении, чего же ты хочешь? Побыстрее, ты не один, там многие ждут. И обдумывай каждое свое слово!
— Я пришел просить не об одолжении, я пришел просить то, что мне положено.
— В твоих глазах дьявольским огнем горит гордыня. Опусти их и говори.
Поп Фотис осмотрелся: за спиной архиепископа висела икона с изображением распятого Христа, на этажерке стояли книги с золотым тиснением на переплетах, на стене висела большая картина — гораздо больше, чем икона, — и на этой картине был изображен сам архиепископ в золотом облачении, в тяжелой митре, с длинным посохом в руке.
Поп Фотис молчал. Архиепископ стал нервничать.
—
— У меня тоже, твое преосвященство, лучше я уйду! Я хотел защитить свои права, но теперь понял: вот кто меня защитит! — сказал священник и пальцем указал на распятого Христа.
— Кто? — спросил архиепископ и обернулся.
— Распятый Христос.
Архиепископ совсем взбесился, стукнул кулаком по столу.
— Прав поп Григорис, ты — большевик!
— Да, если и он большевик! — ответил священник и снова показал на Христа.
— Ангелика! — крикнул архиепископ.
Вошла толстая племянница.
— Следующий раз, если придет этот поп — посмотри на него хорошенько! — не пускай его!
— Бог нас рассудит, уважаемый архиепископ, когда мы оба, босые, предстанем перед ним, — спокойно сказал поп Фотис, открыл дверь и вышел.
Долго он бродил по улицам, зашел на крытый рынок, побывал во дворе мечети, перешел арочный мост и попал в сад; затем вернулся в село и снова начал бродить по переулкам. Он внимательно смотрел на все, но ничего не видел. В голове у него шумело, какой-то туман стоял перед глазами. Он думал об архиепископе, о детях Саракины и приближающейся зиме.
Вдруг он оказался перед заезжим двором Герасимоса. Он вошел. Манольоса еще не было.
— Улетела пташка! — крикнул ему хозяин. — Он тоже ушел гулять с самого утра.
Поп Фотис, совершенно обессиленный, присел. Он чувствовал себя так, будто возвратился из путешествия на край земли. Он прислонился к стене, закрыл глаза и застонал.
В это время Манольос неподвижно сидел у изголовья постели Марьори и смотрел на нее. Она спала, и Манольос ждал, когда она проснется…
Он смотрел на нее, и сердце его сжималось. Она страшно исхудала. Глаза были обведены огромными синими кругами. Под тонким одеялом едва угадывалось ее истощенное тело. Видно было, что тень смерти уже коснулась ее лица. Казалось, она ненадолго вышла из земли, поиграла, посмеялась, поплакала, обручилась, схватила полный стакан, но, не успев коснуться его губами, снова очутилась во власти земли…
Вдруг Марьори вздохнула, открыла глаза и увидела Манольоса.
— Здравствуй, Манольос, — сказала она. — Это он тебя прислал?
— Он, Марьори, Михелис.
— Он поручил передать мне что-нибудь?
— Да, Марьори. Привет.
— Больше ничего?
— Больше ничего.
Марьори горько улыбнулась.
— А что мне еще нужно теперь? — сказала она. — Привет, этого достаточно.
Она отвернулась, ее душили слезы. Потом взяла себя в руки, вытерла слезы и снова повернулась к нему:
— У меня тоже к тебе поручение, Манольос.
Сунула руку под подушку и достала ножницы.