Христианский квартал
Шрифт:
Мы лежали в высокой траве и слушали через шлемовые мембраны тишину, да стрекот кузнечиков. А потом кто-то из наших опять стал долбить по подлеску, короткими, а Туганаев, - его и в скафандре можно опознать по здоровенному росту, - побежал, пригнувшись, на ту сторону. Но оттуда уже не стреляли.
Наконец я встал и обернулся к остальным. Среди примятой травы двое наших склонились над третьим. Неподвижная фигура, кровь на серой ткани скафандра, косая чёрная отметина на рукаве...
Умер майор Митяхин.
Батя.
Отец.
* * *
Зашуршала трава
– Убит. Один. Наш. В смысле, российская армия. Сержант Степанюк.
– рука в перчатке покачала медальоном.
– В обычном химкомбезе был. На лице язвы, кожа сухая, с трещинами. Лучевуха третьей стадии.
– Только один? - глухо спросил левый скафандр голосом Карпа и сел на землю, держась за грудь.
– Да.
– За что?
– спросил правый скафандр голосом Кузи.
– За что... А ты видал, чтобы в нашей армии кто-нибудь в СЗО ходил?
– ответил Туганаев, засовывая медальон в нагрудный карман.
– Наверное, принял нас за тех, кто всё это развязал.
Помолчали.
– Что теперь?
– Возвращаться надо.
– сказал Туганаев.
– Ты что, сдурел? Тут до зоны километров двадцать осталось!
– Нет никакой зоны.
– здоровяк нехотя нагнулся и, поковырявшись, вытащил из рюкзака Бати радиометр.
– Вот, гляди: здесь 340 бэр. А три дня назад, на буреломе, было 390. Сможешь сам посчитать, сколько переть до области с нормальным уровнем? Если такие вообще остались.
– Так что же мы, зазря сюда пилили?
– Не зря. Отрицательный результат - тоже результат.
– Да ну тебя на хрен, Тугай, с твоими результатами!
– взорвался Кузя.
– Надо пройти ещё хотя бы сутки. По плану. А вдруг и вправду через двадцать километров нормальная жизнь?
– И бабы, да?
– Слушай, не зли меня! Я хочу жить, как человек, а не как подвальная крыса! Это раз. А ещё у нас есть приказ. Это два.
– Мужики, я, похоже, не смогу дальше идти.
– качает шлемом Карп.
– Этот Степанюк мне в броню попал. Кажется, ребро сломано.
И показал прострел на груди. Уже залепленный пластырем.
Кузя повернул ко мне лицевой щиток, словно чтобы я мог насладиться собственным отражением.
– Санёк, ты - старшина. Что скажешь?
Туганаев и Карп тоже повернулись. С трёх зеркальных щитков на меня смотрел я сам - маленькое чучело в скафандре. В этот миг я вдруг почувствовал себя Батей. Странное ощущение.
– Скажу, что сначала майора надо похоронить. И сержанта этого... тоже. А потом рядовой Туганаев сопроводит раненого рядового Карпова в бункер. Я пойду дальше на северо-восток. А ты, Кузя, сам решай, что делать.
* * *
Господи, какая же радость была, когда мы нашли! Лезли на очередной холм, скользя по опавшей хвое и цепляясь за мёртвые ели. Кузя вылез первый, помню, как я поднимался и смотрел на его застывшую наверху фигуру. Будто памятник. А потом вышел сам и тут мне открылось... Живые леса, чуть колышащиеся на ветру кроны, зелень, такая яркая, словно
Мы постучали друг друга по плечам, а потом обнялись. Я услышал, как рыдает Кузя. И сам рыдал. А раньше никогда не понимал, как это можно - плакать от радости. Как тот чудак-путешественник. То была не просто радость. Настоящее счастье.
Очень хотелось сбежать вниз с холма, наперегонки, но пошли осторожно. Было бы глупо свернуть себе шею в двух шагах от зоны. От спасения.
* * *
Кузя отшвырнул радиометр и в бешенстве начал топтать одуванчики. Подбежал к берёзе и пнул её ногой. Потом сорвал с плеча "калаш", передёрнул затвор и с грохотом разрядил рожок в окружающие заросли.
– Хватит!
– ору, - Хорош, я тебе сказал!
– Всё! Всё накрылось! Подстава! За что? За что, блин? Ненавижу!
– ломает ближайшую ветку, и машет ею, пытаясь открутить и оторвать совсем, сдаётся.
– Пошли, Санёк. Уходим отсюда!
– Надо дойти до хутора.
– Ты что, не видел? Почти семьсот бэр! Без скафандра - мгновенная смерть! Будь оно всё проклято!
– Но ведь сам посмотри...
– Здесь никто не живёт! И мы не выживем! СЗО лишь снижают радиацию, но не на сто процентов! Мы облучаемся уже сейчас. Короче, Санёк, как знаешь, а мне жить не надоело. Буду ждать тебя на холме, если там уровень пониже.
Подобрал радиометр и убежал.
А буквально через минуту с другой стороны, раздвинув малиновые кусты, вышел Иваныч. Так он мне потом представился. Сутулый мужичок с седенькой бородкой и весёлым прищуром.
– Здоров, сынок! Чего это ты тута расшумелся?
* * *
Я сижу на завалинке, смотрю, как баба Катя семенит в хлев, покачивая ведёрком. Под зачехлённой циркуляркой в опилках копошатся куры. Возле покосившегося сеновала Иваныч колет дрова. Отсюда видно лишь, как фигурка в старом свитере замахивается, а потом - тюк! А справа пёс позвякивает цепью в конуре.
Рядом со мной прожужжала пчёлка и уверенно полетела к палисаднику. Человеку в скафандре пчёлка не страшна. Меня чуть подташнивает, встать даже не пытаюсь - в голове сразу мутнеет. Но и без того она тяжела, будто свинцом набита. А ещё очень жарко, и нестерпимо хочется стащить с себя эту тридцатикилограммовую робу.
Да, лучевуха. Первая стадия. Сколько мне осталось? Вспомнить бы Батины лекции, но память не слушается, подсовывая лишь винегрет из давних разговоров, сцен, эпизодов... Кажется, от нескольких дней до двух недель, так?
Я не понимаю. Ум пасует. И я устал напрягать мозги для того, чтобы вымучить очередную правдивую ложь... Зачем? Теперь-то уж зачем? И чем слабее во мне голос разума, тем сильнее голос совести. Она говорит, что всё правильно. Поделом. Если бы я остался с этими людьми, разделил с ними беду, тогда бы мог участвовать и в их невозможном, невероятном спасении. А теперь... я здесь как инопланетянин. Грешник в раю. Глубоководная рыба, поднятая на поверхность. Может, они - не люди? Или это я уже - не человек?