Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды

Короткевич Владимир Семенович

Лотр развёл руками. Затем он и Жаба вышли, оставив Устина в камере.

— Не нужно мне утешения, — уже другим тоном проговорил Христос, — и причастия из грязных рук. Голый человек на земле без человека. И зачем ему боги?

Светильник отбрасывал красный свет на измождённый лик Христа и широкое, иссеченное шрамами лицо Устина. Наступал месяц вереска [143] , и сквозь решётку веяло откуда-то из-за замка, из-за Немана теплом и мёдом.

— Ты знаешь,

что тебя сожгут? — глухо спросил Устин.

143

Месяц вереска (вересень) — сентябрь. (Примеч. перев.).

— Н-нет, — голос на мгновение осёкся. — Думал, виселица.

— Сожгут. Если войт повторит на эшафоте слова о костре. Если ему что-то помешает — найдут другое средство.

— Пусть, — сказал Христос.

— Боишься? — пытливо спросил бургомистр.

— Ясно, боюсь. Но ведь — хоть роженицей голоси — ничего не изменится.

— Я прикажу класть сырые дрова. Чтоб потерял сознание до огня, — буркнул Устин.

— Спасибо.

Повисло неловкое молчание. И вдруг Устин сокрушённо крякнул:

— Говорил же я тебе: недолго это будет. Что же ты меня живого оставил? Чтобы совесть мучила? Ранний я, ранний... Ничего ни ты, ни кто другой из людей не сделают.

— А ты не ранний.

— Пусть так. Мне от этого не легче, если человек именно такая свинья, как я думал.

Христос глядел и глядел Устину в глаза. Жуткие это были глаза. Всё они видели: войну, интриги, стычки, разврат, яд и вероломство. Всему на свете они знали цену. Но, видимо, не всему, потому что бургомистр не выдержал и опустил голову.

— Понимаешь, Устин, — начал Братчик. — Был и я наподобие безгрешного ангела. Смотрел на мир телячьими глазами и улыбался всему. Не понимал. Потом жуликом был. Такой свиньёй меня сделали — да нет, и сам себя сделал! — вспомнить страшно. Бог ты мой, какие бездны, какой ад я прошёл! Но теперь я знаю. Гляжу на небо, на звёзды так же, как и раньше глядел, но только всё помню, всё знаю. И вот этого знания своего никогда не отдам.

Помолчал.

— Думаешь, я один так?

— Нет, не думаю, — с тяжестью выдохнул бургомистр.

— Видишь? Рождается на этой тверди новая порода людей. Со знанием и чистотой помыслов. Что ж ты с ними сделаешь? Разве уничтожишь? И это не поможет. Память... Память о них куда денешь? Вот Иуда, Тумаш, Клеоник, сотни других... Да и ты делаешь первый шаг.

— Поздно. Стар я. Вины премного на мне.

— Не во всём вы виноваты. Другого не видели. Времена быдла. Соборы как бриллиант, халупы как навоз. Да только в том навозе рождается золото душ. А в алмазных соборах — дерьмо. На том стоим. Однако увидят люди. Воссияет свет истины.

Бургомистр хрипло, беззвучно рассмеялся. Постриженная под горшок тень содрогалась за ним. Но вот смех его не был

похож на смех.

— Эх, брат, что есть истина? Видишь, Пилата повторяю. Только современного Пилата, малость поумневшего. Нет такой истины, которой нельзя не загадить, запаскудить. И они изгадили их. Все до одной.

— Разве истина по этой причине перестала быть истиной? Не убий.

— А если за веру, за Родину, за властелина?.. А Ночь Крестов? А распятия на Лидской дороге? — Лицо бургомистра было страшным.

— Не прелюбодействуй.

— Эг-ге. Не согрешишь — не покаешься... В постели их загляни... Только говорят о чистоте нравов, о морали, а... Тьфу!.. Да ещё если бы по согласию — полбеды. А то насилуют, зависимость используют, деньги.

— Не укради.

— А десятина? А дань? А подати?

— Не лжесвидетельствуй, — Христос говорил спокойно, словно щупал душу собеседника.

— А тебя как обвешали?! А судили как?! А все суды?!

— Возлюби ближнего своего, — сурово сказал Юрась.

Устин вскочил с места:

— Возлюби?! — Глаза его углями горели из-под волос. — А это? — рука ткнула в ожоги на груди Юрася. — А то?! — За окном, на обугленных виселицах, висели, покачиваясь, трупы. — Ты их сжечь хотел, а они... А допросы? А эшафоты? Каждый день мы эту любовь от верховных людей княжества видим!

— А Человек? — тихо спросил Юрась.

Воцарилось молчание. Потом Устин тихо произнес:

— Боже мой, что ты за юродивый такой? Человек. Кто Человек? Хлебник? Ильюк? Слепые эти? Босяцкий?

— Не про них говорю. Про тебя.

— Как про меня?

— Если ты ложь в каждой заповеди видишь, кто же ты, как не Человек? Если разглядел за высокими словами бесстыжую брехню, значит, Человек. Если жаждешь иного и святого, пусть даже не зная, где оно, значит, есть же Человек на Земле? Не только волки. Не только звери, паскуды и лжецы.

Устин молчал.

— А про тех что говорить? Вот потому, что они ежечасно убивают эту жажду иного, жажду святого, отнимется у них правда и дана будет Человеку Наверное, не скоро! Но откуда же он родится, Человек, если мы все сейчас будем топтать в себе его искры?

— Значит...

— Значит, укрепляйся в мужестве своём, непреклонно засевай ниву свою, не давай затоптать посевы, не надейся, что легко отдадут правду. Жди каждую минуту битвы и плахи. Вот — вера. А другой нет. Иная вера — от Нечистого, от Сатаны.

Стало так тихо, что слышно было, как звонко капает в миску вода из рукомойника.

— Слушай, — Устин вдруг поймал руку Христа. — Ещё перед судом эта... Магдалина... уговаривала меня, чтобы я... Я колебался. Что изменилось бы во всём этом свинстве? А сейчас вижу: с самого начала не творили в Гродно более чёрного дела. — Он заглядывал Юрасю в глаза почти умоляюще. — Слушай, беги. Слушай, я подготовлю возок. Выпущу тебя. Скажу: вознёсся. Пусть чистым будет конец моих дней.