Хризантема
Шрифт:
— А какие именно эпизоды? — заинтересовался монах.
— Там было все перепутано, но в один из моментов он был мальчиком, которого отец учил писать кистью иероглифы. В детстве его ничему подобному не учили, потому что никто не умел, а дедушка как раз занимался каллиграфией со своим отцом.
Кэнсё снова надолго задумался.
— А вы не заметили, Тэйсин-сан, случайно, не стал походить в чем-нибудь на дедушку? Ну, там, жесты, слова и так далее.
Мисако вздрогнула.
— Нет, ничего не заметила. На дедушку он был совсем не похож, но и на себя тоже. Выглядел очень подавленным, и коробка
— Бедный Тэйсин-сан слишком многое пережил за последнее время, так что его подавленность и потеря аппетита не должны вас удивлять.
— Да, верно, — вздохнула она.
Кэнсё печально покачал головой.
— Лучше нам оставить все это в прошлом и вернуться к обычной жизни. У каждого из нас свои проблемы. Завтра мне надо уезжать.
— А мне послезавтра, — кивнула Мисако, — и проблем действительно хватает, но я все равно никогда не забуду, как умер дедушка. Он желал, чтобы прах той девушки вернулся к ее предкам, а я его подвела.
Монах ощутил прилив нежности. Ему захотелось, чтобы они вновь оказались у дверей кухни и он мог ее обнять.
— Время лечит. Через месяц-другой вы почувствуете себя лучше. Урна с прахом стоит в комнате за алтарем, вдали от глаз. Скоро все забудется.
В коридоре послышался голос доктора. Мисако и Кэнсё долго смотрели в глаза друг другу, ощущая, как их мысли и чувства сливаются воедино.
У ворот храма, обменявшись вежливыми поклонами и обещаниями писать, они расстались. Проводив взглядом машину, Кэнсё вернулся через кухонное крыльцо, задержавшись на ступеньках. Здесь она положила голову ему на плечо…
Сняв с крючка черный непромокаемый плащ, он вышел под дождь.
Ветви сухие.Песнь оборвал соловей.Жизни движенье.Стихи доставляли высокому монаху немалое удовольствие. Никто и не подозревал, что он сам пишет, даже коллеги из храма в Камакуре. Считая свои сочинения бездарными и слишком личными, Кэнсё никому их не показывал. Правил стихосложения он не придерживался, это были просто слова, которые приходили к нему в тихие часы уединения, отражая движение глубоко запрятанных чувств.
У него сложилась привычка записывать стихи на клочках тонкой рисовой бумаги. Перечитав новые строки несколько раз, он прятал бумажку и долго носил с собой, пока не придумывал какой-нибудь символический способ расстаться с ней. Раз или два Кэнсё даже проглатывал свои стихи.
Иногда клочки бумаги превращались в стилизованных птичек, которых он запускал откуда-нибудь с высоты, в кораблики или рыбок, уплывавших вдаль по ручейку или реке. Однако чаще всего он привязывал их к ветке дерева в уединенных местах, где заглянуть в написанные строки мог лишь ветер.
В ту ночь он написал стихотворение в тиши храма, представляя себя бесплодной высохшей веткой, а Мисако сравнивая с соловьем, который изысканной песней наполнил новым смыслом его жизнь. Потом, убрав кисти и тушь, выключил настольную лампу и сел, прислонившись к стене, слишком взволнованный, чтобы медитировать или читать сутры.
Милая, милая… Словно молясь, Кэнсё сложил ладони вместе, зажав между ними листок со стихами. С момента того первого звонка от старого настоятеля произошло столько печальных событий, Мисако испытала столько боли, и не только из-за смерти деда. Она сама рассказала тогда в поезде о своих семейных неприятностях. Неужели, думал Кэнсё, лишь ему одному дано было испытать счастье в эти ужасные дни? Мисако, милая Мисако…
Он слишком устал, чтобы судить себя, стараться быть смелым и благородным. Пусть все будет как есть. Закрыв глаза, он вновь вызвал в памяти ее взгляд, и те божественные моменты, когда его руки касались ее руки, ее тела. О прекрасная!
В храме все спали, воздух был пропитан тишиной, лишь дождь глухо барабанил по крыше. Странный неуклюжий человек, совсем не похожий на монаха, сидел неподвижно, как статуя, среди темных неприветливых стен, испытывая невероятное счастье. Данный в далеком прошлом обет никогда не желать женщину оказался всего лишь одной из жизненных вех, смытых и затерявшихся в бурном потоке. Оставалось только плыть по течению и наслаждаться божественным ощущением жизни, пока вода не утащит на дно. Кэнсё засунул руку поглубже под кимоно и прижал бумажку со стихами к горячему телу.
«Мисако-сан!» — шептал он снова и снова, отдаваясь потоку жизни, чувствуя себя мужчиной.
15
Вернувшись из Ниигаты и едва переступив порог, Мисако ощутила висевшее в воздухе уныние. Что-то случилось. Она остановилась в прихожей и принюхалась, точно дикий зверь. «Тадаима!» — позвала она. Ответа не было. Мисако поставила чемодан и позвала снова. Тишина. «Я приехала!» Дом Имаи замер, словно в зловещем ожидании.
— Мама! Вы где?
Мисако прошла через столовую и заглянула в гостиную. Потом побежала наверх и, запыхавшись, остановилась перед закрытой дверью спальни.
— Мама, вы здесь? — Она постучала. В ответ послышалось слабое всхлипывание. — Что случилось? — воскликнула она в панике, отодвигая дверь и падая на колени перед футоном. Старая госпожа Имаи скорчилась в постели, накрывшись с головой. — Что с вами? Вы больны?
— Нет! — послышалось из бесформенной кучи одеял. — Я устала. Дай мне поспать.
— Мама, дайте мне посмотреть, что с вами, или я вызову врача!
— Нет, я хочу спать!
— Вы никогда не спите днем. Покажитесь, или я прямо сейчас звоню доктору!
Матушка Имаи неохотно высунула голову из-под одеяла. Глаза у нее были красные, распухшие.
— Что случилось, скажите же! — настаивала Мисако.
— Ничего, ничего, — повторяла старушка, но слезы, катившиеся градом по щекам, свидетельствовали об обратном.
— Мама, что с вами, я вас никогда такой не видела! — пришла в ужас Мисако. — Расскажите, пожалуйста!
Матушка Имаи с трудом села в постели, прикрыв лицо рукавом кимоно и причитая сквозь слезы:
— Я больше не могу! Мне так стыдно за сына! Что мне теперь делать? Это просто невыносимо. Я не выдержу, я ведь уже не молодая. Лучше мне умереть… — Ее полное тело тряслось, голос прерывался.