Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия
Шрифт:
– Что значит «смотрите за собою»? – не удержался Василий.
Иисус улыбнулся:
– И если бы я сто раз бы был рожден в яслях, но не в тебе самом, ты не был бы спасен, – сказал он. – Это Мое Второе Пришествие не только внешнее, но и внутреннее событие. Это ясно?
Василий, улыбнувшись, кивнул: ясно-ясно.
Вот так все и было…
– Что значит «внутреннее событие»? – спрашивает Лена.
– Преображение… И ничего больше!
– Просто…
– Просто…
– И среди вас не нашлось ни одного Великого инквизитора, который бы еще раз задал свой черный вопрос: «Зачем же
– Не нашлось. На них мода кончилась. Да их просто и быть не могло в нашей Пирамиде. Даже Тина не произнесла ни звука.
Это была наша победа, если хочешь, – наш контрудар по невежеству и несправедливости и прорыв, да-да, и настоящий прорыв к совершенству. Это был Час Христа!
– А что, – сказал я Жоре потом, – он чем-то смахивает на тебя! Ты думаешь, тебе удалось ввинтить ему часть своих генов?
– Ты же видишь, – сказал Жора, – и лоб, и нос, и глаза… А кулак, ты видел его кулак?
Жора свил пятерню в кулак:
– Тютелька в тютельку! – сказал он и поднёс мне кулак под самый нос.
– Чем пахнет? – спросил он.
– Небом, – сказал я.
Жора самодовольно улыбнулся:
– Знай наших… А если копнуть поглубже, то отыщешь и посерьёзней…
– Что? – спросил я.
– Сам знаешь что!
– Чем же ты теперь намерен заняться? – спросил я.
– Ты задаешь вопросы, на которые нет ответов.
– Итак, мы Его воскресили, – заключил я.
– Скорее – воссоздали, – уточнила Тина.
– Тина?
– Да. Это был её взгляд на происходящее. Вскоре они с Жорой…
– Что?!
До сих пор не знаю, как расценивать Тинино молчание.
– Спроси! Так спроси!
Для меня навсегда осталась тайной, как Юле удалось Его заснять.
Я, помню, тогда замерз… Как…
Как чёрт!
И как я мог это спросить?
Легко сказать – «чик—чик!».
Глава 3
– И если у нас все же родится девочка, – говорит Юля, – мы…
– Так-так, – говорю я, – мы…
– …мы назовем ее Пирамидой! Пира! Или Мида! Или…
– Чудесное имя, – говорю я, – по крайней мере – свежее, не…
– Не юли, – говорит Юля, – ты не возражаешь?
– Я – за!..
Юля нежно поглаживает свой округлившийся живот.
– А если все-таки мальчик? – спрашиваю я.
– А мальчика назовем знаешь как?
– Как?
Юля думает.
– Вот как: Сократом!.. – восклицает она.
– Сократом?..
– Сократом!..
– Это в честь кого же? – спрашиваю я.
– В честь твоего Чуича! Кого же еще?..
– Чуича?!!
– Или Сенекой…
– ?..
– Или, если хочешь, – Аристотелем… Если хочешь.
– В честь Жоры?
– Именно! В честь твоего пропавшего без вести Жоры.
– Хорошо, – соглашаюсь я, – назовем его, быть по-твоему, назовем его просто: Георгием!..
– Прекрасное имя!..
– Красное! Аж горячее… Крепкое, как Сократ!..
– Ты же можешь клонировать Жору, – говорит Юлия, – можешь, можешь!!! Если захочешь!!!
Я представляю себе: колонии клонов! Чуичи, Чуичи, Чуичи… Это невозможно себе представить – чуичичуичичуичичуичичуичичуичи…
Мне уже слышалась поступь вечности.
– Будь по-твоему, –
Я могу себе это только представить.
– Вот такая история…
Я рассказывал Лене историю за историей, как мне казалось, историю своей жизни, рассказывал торопясь, спеша от истории к истории, порой невпопад, все, что приходило в данный момент на ум, обычный поток сознания, мейнстрим, все, что, казалось, на мой взгляд, важным, то, чего нельзя не рассказывать, вернее нельзя забывать, рассказывал, не заботясь о хронологии и не подбирая красивых слов, сухо, а порой даже тошно было слушать: одно и то же, одно и то же, с дотошными подробностями и повторами, так, что хотелось затыкать уши, но и настойчиво, с завидным упрямством педагога, которому есть что сказать, вложить в голову слушающего то, что нужно вложить и так, чтобы это знание вскоре не выветрилось, осталось надолго, может быть, навсегда, рассказывал и рассказывал…
Лена слушала…
– Да ты просто чудик, чудак!
Я рассказывал.
– Кто в такое поверит? Да тебя засмеют!
Я рассказываю.
Затем мы задорно хохочем, рыдаем до слез, до болей в животе, до резей и колик…
– Ох-хо-хо…
– Ах-ха-ха…
– А ты напиши, напиши обо всем, об этом, – предложила Лена, едва сдерживая себя от очередной порции смеха, – о своей пирамиде, о вселенской любви, о генах… Во потеха-то!.. О Жорином клоне, о Тине…
Она так шутила, он так умно шутила.
– Конечно, конечно, – улыбаясь, отвечал я, – напишу, напишу…
– Напиши, напиши… Ты так здорово об этом рассказываешь. Вдруг прочтут и поймут…
– Напишу, напишу…
Потом, мы уже расходились в разные стороны, пятясь, как раки, с радостными лицами и улыбками на устах, она вдруг зачастила:
– Ну, пока, будь здоров, ну, пока… ну, пока…
– Ага, ну, пока… счастливо…
Пока она не споткнулась о камень или о какой-то бордюр, или пень, и тогда можно было слышать ее бурчание… И я опять рассмеялся. Шутка удалась.
А когда день прошел, пришла ночь, за окном загустели сумерки и погасли в доме напротив огни, я прислушался – в доме спали. Я тихонечко выбрался из-под теплого одеяла и по стеночке, не дыша и глуша полами халата стук собственного сердца, босиком…
– Ты куда?..
– Спи, я счас…
…босиком выполз в кухню. Без очков и в пупырышках по всей коже. Найдя на ощупь вчетверо сложенный лист бумаги и ручку, припрятанные еще днем под немытой тарелкой, и забравшись с ногами на ледяной табурет, я включил настольную лампу. Тишина. Я расправил лист, два-три раза черкнул по бумаге пером, чтобы убедиться оставляет оно хоть какой-то след, и немного подумал. Что ж, вперед, кто-то должен быть первым! Надо, нужно писать, думал я, чтобы не забыть, чтобы каждый знал, как там было вчера и вчера, и позапозавчера, и два года тому назад, и две тысячи лет, и три тысячи лет или даже семь, или даже все восемь тысяч лет назад, и давно-предавно, так, что даже не вспомнить, что там было тогда в начале всего – курица или яйцо, или крошечное зерно, или просто какая-то мировая пыль? Что там было в начале, в начале всего?.. Ничего? Пустота? Мрак и тлен? И мир, и покой! Или что?..