Хромовые сапоги

Коледин Василий Александрович

Вечером, перед отбоем я сажусь у подоконника, достаю тетрадку и вырываю из нее листок в клеточку. Беру ручку и задумываюсь. Я очень хочу написать Наташе, но не знаю, что. После нашего расставания, а вернее после моего бегства, начать письмо очень трудно. Просить прощения? Писать, как ни в чем не бывало? Или вообще не писать? Но не писать я не могу, душа не на месте и каждую свободную минуту я думаю о Наташе. Наконец я собираюсь с мыслями и начинаю выводить буквы, которые складываются в слова и предложения.

«Здравствуй моя милая Наташенька! Как ты там поживаешь? Думаешь ли хоть чуточку обо мне? Или же после нашего расставания ты вычеркнула меня

из своей жизни навсегда? Прости меня, если я тебя обидел своим поведением, но ты постарайся меня понять. Я тебя очень сильно люблю и не могу без тебя жить. Каждую минуту, каждую секунду я думаю о тебе. Ты мой воздух. Что становится с человеком, когда ему не дают дышать? Он умирает. Но сначала его мозг пьянеет и глючит, потом он не может осознавать, что происходит вокруг и дает организму неверные посылы и только после всего этого он умирает и умирает тело. Когда там в Калинине я не видел тебя целыми днями со мной происходило то же, что и с мозгом, лишенным кислорода. Я не понимал, что я делаю. Вот и пил с утра и до вечера. Я просто скучал по тебе. Прости меня, за все те глупости, что я сотворил. Если ты мне не ответишь, я пойму тебя и постараюсь больше не досаждать тебе своими письмами. Твой любящий сильно-сильно. В.К.»

Я сложил аккуратно листок так, чтобы он поместился в конверт, заранее подготовленный и подписанный. Провел языком по сухому клею и решительно запечатал конверт. Теперь осталось только бросить его в почтовый ящик. Не рассуждая и боясь, что передумаю, я вышел из казармы, спустился во двор и бросил конверт в почтовый ящик, что висит у нас на углу здания. Потом я прошел в курилку, сел на железную лавку и закурил сигарету, думая о том, как Наташа получит мое письмо и, что она будет делать. Ночь опустилась над училищем. Через полчаса отбой. В курилке тихо и мирно, никого нет кроме меня.

* * *

В офицерское общежитие мы переехали в конце сентября. Выпуск в тот год состоялся, как и говорили в середине сентября, так что мы заняли долгожданные комнаты раньше обычного, не в ноябре. С утра в сентябрьский понедельник, когда солнце еще греет и все живое вспоминает лето, мы жили предвкушением процесса переселения. Занятия для нас закончились как обычно, но вот самоподготовку отменили. Какие там домашние занятия! Надо же собрать нехитрый скарб, сдать имущество, которое преследовало нас на протяжении трех лет, занять комнаты, вымыть их и обжить. Дел невпроворот! Уже утром мы не пошли на зарядку, а занялись сдачей постельного белья, подушек, одеял, полотенец. Все это раскладывалось в каждом взводе по кучкам и потом каптерщики строго пересчитывали казенное имущество. Никаких претензий к ним никто не имел. За время обучения мы поняли, что не по своей воли они придирались к нам. Их должность не была сладкой и кем-нибудь из нас теперь уже желанной, так, как мы ее вожделели на первом и втором курсах. Хотя, я думаю, каптерщики теперь с радостью бы поменялись с нами местами. Прошли те времена, когда мы с завистью смотрели на их обособленное положение, когда они могли вместо зарядки или наряда сидеть в каптерке и пить чай. Со временем все встало на свои места. И теперь мы могли сидеть пить чай и нам уже завидовали Кликачук и Березин - каптерщики двадцать третьей роты.

Занятия закончились, и мы после обеда в каком-то незнакомом, ни на что не похожем волнении возвратились в свою родную казарму. Бросив портфели и усевшись на своих табуретах, мы ждали команды, и она вскоре последовала.

– Рота! Становись! – пулей все оказались в строю. – Равняйсь! Смирр-на! Товарищ майор, рота построена!

– Вольно! – мягко и немного устало, даже почти по-отечески

говорит Чуев. – Сейчас все берем свои вещи и направляемся в офицерское общежитие. Там занимаем комнаты согласно списков, что раздали замкомвзодам. Наш этаж двенадцатый! Одиннадцатый у летунов.

Чуев сразу же исчез и правильно сделал. Не стоило ему видеть и надрывать свои нервы последовавшим за его командой зрелищем переселения народов. Возможно впервые мы могли перемещаться по территории училища не строем, а кучками по два, три, четыре человека, нести в руках чемоданы, шинели, кителя, ботинки, при этом весело болтать, не отдавать честь встречным офицерам, а только вежливо кивать им словно мы какие-то гражданские студенты. Вереница переселенцев растянулась по всему пути от казармы до общежития. Так ползают муравьи по протоптанной и видной только им дорожке. Дежурный по училищу и его помощник равнодушно и с пониманием взирали на проходящие мимо их стекла толпы курсантов выпускного курса. У них не было желания вмешиваться, они понимали, что уже скоро мы станем полноправными членами их офицерского общества.

– Жека, мы же вчетвером в комнате? – немного с беспокойством спрашивает Строгина Бобер.

– Да. Ты, Вадька, Стас и Принц. У вас пятая комната.

– Хороша, что не шестая! – смеется наш четвертый друг.

Он догоняет нас со Стасом и повторяет слова замкомвзвода, но мы и без него слышали их от Вадьки, который спрашивал Строгина первым минут двадцать назад. Конечно это здорово! Вся наша четверка опять вместе, и мы будем жить еще теснее и дружнее.

Вот он заветный двенадцатый этаж. Легкие двухстворчатые двери со стеклом. Фойе небольшое в нем точно рота не сможет построиться. А как же мы будем тогда строиться, - возникает у меня вопрос, но я никому его не задаю. Посмотрим! Как-то же строились до нас. Прямо напротив двери тумбочка дневального, сейчас она пустует, но уже вечером ее кто-то займет – свято место пусто не бывает. От фойе направо и налево идут два коридора. Нам налево. Значит наши окна буду выходить на улицу! Здорово! Мы можем наблюдать за гражданской жизнью и даже смотреть на девушек, конечно если рассмотрим их с двенадцатого этажа! Вот и наше пристанище на последний год. Вадька толкает дверь, и мы входим в небольшую комнату. Окно не занавешено и зияет пустотой. У окна стол с двумя стульями. Четыре кровати по двум стенам. У двери справа встроенный шкаф миллион раз крашеный белой краской до такой степени, что уже не понятно из чего он сделан. Стас стучит по нему – фанера.

На кроватях лежат свернутые в трубочку словно какие-то фантастически огромные кондитерские изделия матрацы, маленькие ватные подушки и одеяла. Постельное белье отсутствует, значит нам его надо будет сегодня получать. Как ни странно, никаких запахов в комнате нет. Впрочем, оно и понятно. Курить в комнатах запрещено, а других ароматов кроме гуталина у курсанта нет. Все уже давно перешли с портянок на носки, хотя я еще ношу их, но у меня ноги не воняют и мои портянки свежи словно носовые платки.

– Кто где? – по-деловому спрашивает Вадька у всех нас.

– Я у окна! – Бобер валиться на кровать слева от окна и раскачивается на хороших пружинах.

– Тогда я здесь, - Вадька занимает кровать тоже у окна, но справа.

– Стас, где ты хочешь? – спрашиваю я.

– Мне все равно, выбирай, - предлагает он по-дружески.

<