Хромой Орфей
Шрифт:
Только Милан возмутился.
– Оставь ты его в покое!
– прикрикнул он на Пепека, хотя тут же и прибавил: - Я тоже против религии. Она опиум для народа и всегда служила эксплуататорам... но оскорблять верующего не дозволю!
По проулку от столовой брел Войта, из кармана комбинезона у него торчала оловянная ложка. Он шел медленно, коренастый, с непропорционально широкими плечами, с лицом, усыпанным веснушками.
Козырнул всем, присел рядом с Павлом, закурил сигаретку.
– Здорово!
– Войту встретили дружелюбно, хотя он и не был тотальником. Ничего, славный парень,
Пишкот многозначительно подмигнул Войте:
– Ну как, женатик?
– А что?
– прозвучал недовольный ответ.
– Еще спрашивает! Братцы! Птичка божия не знает...
– Бледный он чего-то, - озабоченно констатировал Пишкот. Леош оборвал его:
– Брачная ночь - все равно что смена. И что это ами [20] нынче лодырничают?
По цеху прошел слух, что несколько дней назад Войта женился. Скряга! Даже пирога не выставил! На свадьбу полагается три свободных дня, чего ж он их не взял? Вы что-нибудь понимаете? А ребята ее видели, говорят, раскрасавица. Да еще домишко к тому же! Многие считали уместным время от времени поддразнивать новоиспеченного «женатика», но Войта отвечал хмурым ворчанием: «Да отвяжитесь вы, господи! Чего тут особенного?»
20
Жаргонное прозвище американцев.
– Эх, мне бы магазинчик, и чтоб уже на ходу, - размечтался Пепек, с наслаждением жмурясь от солнца.
– На бойкой улице магазинчик, не очень больший, так, чтоб самому приглядывать... Вот это житуха. Два-три продавца, не больше.
Он часто так мечтал. Ярко освещенная витрина с табличками и ценниками дзинь!
– звенит автоматическая касса; целyю ручки, милостивая пани, чем могу служить!
– Утром поднимешь железную штору - и богатые бабы сами на тебя лезут. А ты сидишь это позади магазина, развалился, как, бывало, наш жидок, большие пальцы за жилетку - так, та-ак! В десять приносят тебе тарелочку гуляша с рогаликом, а он хорошо поджарен, аж хрустит, и пиво, пльзеньское, двенадцатиградусное. Вечером подсчитываешь выручку - два-три куска за день.
Пишкот трезво возразил:
– Тут с самого начала деньги нужны.
– Тут с самого начала мозги нужны, а не куриный помет, - презрительно отмахнулся Пепек.
– Ребята... Все будете у меня покупать! Со скидкой! Вот все, кто здесь сидит... Вот житуха, не то что болтаться по заводам, где всякое начальство тебе на голову гадит. И знаете, что еще нужно? Я вам открою - я-то давно понял: надо, чтоб в лавке была одна или лучше даже две смазливые продавщицы. Факт! Покупатели не любят тощих. Это называется психология!
– Смотри не промахнись, - ощетинился Милан.
– Кончилась, брат, частная торговля, довольно, насосались. И спекулянтам уже отходную поют! В Советах с этими пиявками короткий разговор был: к стенке, и - ваших нет! Правильно сделали.
– Слыхали?
– закричал Пепек, воздевая руки.
– Ему бы только стрелять! Однако у нас не Советы... И не будет их!
– Он обозлился, потряс кулаком.
–
– Это ты у Геббельса слышал, что ли?
– процедил сквозь зубы Милан, сузив глаза.
– Бросьте, ребята, - вмешался Гонза, пока дело не дошло до драки - И чего орете, хотите, чтоб все вас слышали?
Пепек ухмыльнулся, махнул рукой:
– Трепотня!
Он вынул пачку «викторок», неторопливо закурил, наслаждаясь голодными взглядами. Три тотальника вместе смолили одну кое-как слепленную козью ножку, вставленную в мундштук, а четвертому, которому уже не могло хватить окурка, один из трех счастливчиков вдыхал дым в рот: удовольствие сомнительное, но, на худой конец, выручает. «Малявка» Густик действовал более хитро: когда курил, дым выдувал в бутылку из-под содовой, тщательно затыкал ее и позднее в случае нужды прикладывался к ней. «Эй, Малявка, - канючил порой кто-нибудь, - дай глотнуть из твоей заветной».
– Всюду эти евреи, - вполголоса подытожил Пепек свои мысли и стукнул костяшками по бочке.
– Как где приличный магазин в Праге, так там носатый и сидит. Верно говорю? Они-то знают, как к вымени присосаться. А наш брат слюнки утирает...
– Кто это «наш брат»?
– сдвинул брови Милан.
– Арийцы, что ли?
– Те-те-те, так я и поймался на эту удочку!
– хмыкнул Пепек.
– Если хочешь знать, плевал я на политику, мне что Сталин, что Рузвельт - лишь бы жить давали... Гитлер, по-моему, осел и сволочь, но то, что он евреев прищучил...
– Гад!
– раздалось вдруг за спинами ребят.
Обернулись. Павел. До сих пор он молчал. Теперь поднялся, вынул руки из карманов. Побледневшее лицо его было искажено гневом.
– Ах ты... скотина!
– едва выговорил он, словно задыхался, и плюнул под ноги ошеломленному Пепеку.
– Иисусе Христе, что это с ним?
– Здорово, видно, припекло...
Павла трудно было узнать. Откуда это в нем взялось? Всем ведь давно известно, что у Пепека язык без костей, и кто же принимает его всерьез!
– Скажи еще слово, мерзавец... Сволочь!
– Не валяйте дурака, ребята...
– Ты прав, Павел!
– воскликнул Милан.-Так может говорить только фашига!
Подвергшийся нападению Пепек наконец-то пришел в себя; он встал, обвел всех вытаращенными глазами, словно ища опору в окружающих, развел руками.
– Ребята, вы слышали...
– чуть не плача, проскулил он, потер лицо ладонями - видно было, как страх в нем борется с бешенством.
– Вы все слышали...
Он сгорбился, ослепленный оскорблениями, которые хлестали его прямо по лицу, потом заревел раненым туром:
– Убью-у-у! Сам нарвался, собака! Ну, выходи... Получай свое!
– Правильно!
– пискнул Густа.
– Не оставляй этого так! Кругом закричали на рехнувшегося «малявку», а Пепек уже кинулся вперед со сжатыми кулаками. Павел ждал его, настороженно пригнувшись, как борец. Тут только ребята опомнились, схватили обоих за руки, стараясь разнять, поднялась суматоха, толкотня, ругань, и в это время со всех сторон завыли сирены. Протяжный, то поднимающийся, то падающий вой возвестил тревогу, ставшую уже чуть ли не регулярной.