Хроника операции «Фауст»
Шрифт:
Робко постучалась горничная, попросила разрешения затопить камин. Ужинал Хохмайстер при неверном свете горящих торфяных брикетов. Электричество он не зажигал. Любил вечерние часы проводить в потемках. Потом он разделся, лег на прохладные полотняные простыни с вышитыми монограммами «Олимпии» и скоро уснул.
…Без четверти два за ним заехал Гизе. Маркус хотел было надеть портупею с пистолетом, но Гизе с улыбкой произнес:
— Это оставьте. В Вене не стреляют.
«Хорх» с площади нырнул в лабиринт узких и кривых переулков. Хохмайстер удивился, как
— Средние века, — говорил Гизе, показывая на древние каменные дома. — Их строили при первых Габсбургах во времена Безобразной герцогини. Гаулейтер любит старину и не позволяет фирмам строить новые дома в центре. Новостройки отнесены за черту города.
Через несколько минут «хорх» вынесся на площадь Святого Стефана. За чугунными ажурными воротами, увенчанными крестом и короной, в глубине просторного плаца открылся Бельведерский дворец. По затейливой лепке, колоннам, множеству скульптур, овальным зеркальным окнам, по какой-то воздушной красоте и изяществу он не знал себе равных. Это была резиденция гаулейтера.
— Здесь жил Франц Иосиф, тот самый старичок, что в четырнадцатом году никак не мог понять разницы между автомобилем и кавалерийской лошадью.
Болтая, Гизе вел Хохмайстера по золоченым залам дворца с цветным паркетом, старинными гобеленами, широкими лестницами, то и дело сообщая: «Здесь заседал Венский конгресс», «Здесь жил сын Бонапарта», «Тут выступали Штраус и Лист».
— Между прочим, гаулейтер работает в том же кабинете, где некогда канцлер Меттерних вершил судьбы народов. — С этими словами Гизе открыл перед Маркусом доходящую почти до потолка белую дверь в приемную Шираха.
Из-за конторки выскочил другой адъютант:
— Гаулейтер уже справлялся о вас. Немедленно доложу.
Мелодичным звоном где-то в глубине кабинета-зала пробили старинные часы. Вдали стоял огромный стол. Негнущимся в коленях, напряженным шагом Хохмайстер прошел вперед. Ширах поднял голову от бумаг, по привычке прищурился, рассматривая своего давнего любимца, и наконец тяжело поднялся из кресла, как это получается у обремененных заботами людей.
— Здравствуйте, Маркус, — проговорил гаулейтер. — Служба в Вене не позволяет мне часто встречаться с вами. Садитесь, рассказывайте.
Хохмайстер опустился на краешек черного кожаного кресла. Ширах расположился напротив. Маркус поразился разнице между Ширахом — рейхсюгендфюрером и Ширахом — гаулейтером, наместником Гитлера в Австрии. Теперь перед ним сидел постаревший, обрюзгший, начинавший набирать жирок человек с потухшим взглядом, а не уверенный в себе молодой красавец, который покорял юные сердца и писал стихи.
— Гаулейтер, я выполнил ваш совет. Мне удалось создать невиданное по простоте и эффективности противотанковое оружие, — дрогнувшим голосом проговорил Маркус и тут же развернул выполненный в красках рисунок. — Отныне никакие танки противника не страшны нашему пехотинцу.
— Поздравляю, — благосклонно
Хохмайстер стал торопливо объяснять принцип его действия, показывать расчеты, опасаясь, что Ширах не дослушает до конца. Но гаулейтер дослушал, потом спросил:
— Так в чем же задержка?
Маркус без утайки рассказал о трудностях, возникших на пути нового оружия.
— Скажите откровенно, Маркус, — Ширах помедлил, — вы сами верите, что этот «фаустпатрон» принесет нам победу?
Хохмайстер помялся:
— Я не могу утверждать столь решительно. Для победы требуется ряд благоприятных факторов. Но убежден: «фауст» выполнит свое предназначение точно так же, как пулемет Максима и скорострельная пушка Эрликона.
— Вы слышали об американце Фултоне? — вдруг повеселел Ширах.
— Изобретателе парохода?
— Да. Так вот он принес Наполеону проект корабля с паровым двигателем. Бонапарт как раз готовился напасть на Британские острова. И мудрейший полководец не понял идеи! Прояви он больше воображения, история могла бы повернуться иначе.
— Поэтому я прошу у вас помощи. Кроме вас, мне ждать ее неоткуда.
— А Леш?
— Вы же знаете его! Генерал оказывает некоторые милости, но, как всегда, остается в глухой обороне.
Ширах еле уловимым взглядом скользнул по старинным, похожим на комод, часам.
— Вот что, Маркус… После смерти Тодта министром вооружений фюрер назначил Альберта Шпеера. Я знаю его. Это благородный, умеренный человек и хороший товарищ. У него открытый, отзывчивый характер. Не любит бюрократов и трезво берется за дело. Попробую связаться с ним.
— Я составил для вас памятную записку.
— Ничего не смыслю в технике, но оставьте. А теперь выпьем по бокалу токая! — Ширах приказал адъютанту принести вино и фрукты.
Через минуту на круглом столике в углу рядом с букетом ранних цветов появилась бутылка, бутерброды, яблоки. Ширах поднес бутылку к близоруким глазам. «1871» — было выдавлено на стекле.
— Знаменательный год! — произнес он. — В этом году мы разгромили Францию!
Бокал терпкого, чуть с горчинкой вина затуманил голову гаулейтера. Его потянуло к аналогиям:
— Нас считают самой воинственной нацией. Прекрасно! Германия издавна тянулась к войнам, как цветы к солнцу. Воспитание в духе войны начиналось для нас с колыбели.
Ширах с хрустом раскусил яблоко. На его тонких губах заблестели капельки сока.
— Еще в начале нацистского движения в беседе с фюрером о будущем нации я высказал идею: надо с детских лет ковать из мальчиков сильных духом и телом солдат, создавать молодежные организации по военному образцу. Познание истории через дула пушек дисциплинировало бы молодых людей, отучало от мечтаний, подобных страданиям молодого Вертера. И фюрер, помню, на коробке конфет нарисовал мальчика в черных трусиках и коричневой рубашке, перетянутого портупеей с кинжалом. На его лезвии фюрер сделал надпись: «Кровь и честь». Так родился «Гитлерюгенд».