Хроника Рая
Шрифт:
– Это все оправдание свободы, но не Бога!
– Вот именно.
– Это инквизиторское, – продолжил студент, – «ради любви, во имя добра упраздним свободу» много хуже того несовершенства мира, за которое все никак не может оправдаться Бог-творец. Несоизмеримо хуже уже потому только, что если Добро вместо Бога, то все дозволено. Но есть ли это снятие теодицеи? Может ли быть такое «отрицательное» оправдание Бога?
– Нет.
Кристина, видимо, что-то такое сострила. Попечители улыбнулись. Насколько Лоттер ее знал, эта острота могла быть и в пользу Прокофьева. Если точнее, какая-нибудь двусмысленность, которую можно при желании трактовать в пользу Прокофьева. И на том спасибо.
– Герой романа Лагерквиста «Смерть Агасфера» побеждает Бога, освобождается от Его кары, от своей судьбы во внезапной, потрясшей его опустошенную
Это «против Бога» и есть основание его духовного усилия, что заведомо вне обретения и надежды. Само знание, что есть это недостижимое, непостигаемое – этот абсолют, пусть искаженный Богом и непосильный человеку, наполняет душу обретающего свою милосердную смерть Агасфера предельной чистотой покоя… Эта истина Агасфера, обретенная через Христа, но не «на путях» Христа – это открытие абсолюта, что не есть абсолют Христа. Более того, противопоставлен Богу… Это агасферово «через Христа» к истине и свободе, что не могут быть его истиной и свободой.
– Но разве это снятие противостояния? – спросил все тот же студент.
– Во всяком случае, это открытие того, что глубже его, – ответил Прокофьев.
– Свет из преодоленности абсолюта, – чуть обернулся к своей соседке Лехтман, – самый чистый… Все твое убрано – все твое и все, что превыше тебя – это и есть бытие…
– С этим, наверное, можно, – ответила Анна-Мария – может и нужно умирать (попытаться хотя бы), но как этим жить?
– Может быть, и никак, но свет самый чистый.
– Роман Якова Голосовкера, – говорил Прокофьев, – если точнее, восстановленные философом фрагменты романа – это продолжение «Великого инквизитора» в двадцатом веке. «Великий инквизитор», продолженный в двадцатый век. Орам (один из героев романа) призывает к ответу уже не Бога-отца, а Христа (в транскрипции этого произведения Исус). Он обещал человечеству истребить зло добром. Он уверил человека, что, несмотря на все свои злодейства и мерзости, он добр и полон любви. И многие уверовали в его слово, в его добро и две тысячи лет гибли и губили во имя них. Многое из того, что он обещал, сбылось: были мученики, были праведники, были немыслимые вершины человеческого духа и откровения свободы, не получилось только одно: добро не победило зло. В пространстве истории люди обратили добро в «игру в добро», живую любовь в «жертвенную любовь» и пресытились и тем и другим. Неосуществленная мечта победить зло добром сменилась мечтой об истреблении зла злом. Любовь как движущая сила первой побежденной мечты уступила место ненависти – катализатору второй мечты, побеждающей.
Орам предъявляет потрясающее по своей глубине понимание сути Идеи и Идеократии, говорит о тех ужасах, что они еще принесут человечеству (написано в двадцатых годах). Но он не только судья над Великими инквизиторами XX века, но и их жертва. Он принимает их власть, их попытку уничтожить зло злом, пусть чудовищную, но других реальных путей победы над злом нет! Но есть препятствие – Исус. Даже бессильный и забытый, он все равно еще мешает. Его идеал Совершенства, его отказ от какого-либо властвования, его путь свободы – все это надо окончательно вырвать из человеческого сердца. И он-Орам, любящий Христа, несущий в своей душе его нравственный абсолют, требует от него последней, страшной жертвы – во имя победы над злом посредством зла, Исус должен убить любовь. Из любви к человеку убить любовь. Он вкладывает в руку Исуса кинжал и требует, умоляет умертвить его-Орама. Христос должен ударить в грудь
Исус выронил вложенный в его руки нож… «Не хочет, – шептал Орам, – Он не может. Он любит».
Орам предлагает своему собеседнику выйти в город (действие происходит в здании монастыря, перестроенного в психбольницу) к москвичам двадцатых годов двадцатого века и испытать, нужен ли он-Исус им. По сути, предлагает ему оценить ту меру «внутренних изменений», что произошла «с этими горожанами».
– Но чем зло, призванное победить, отличается от зла, предназначенного к преодолению? – спросил тот же самый студент.
– Оно творит Справедливость, утверждает Мораль, но, самое главное (по Ораму), побеждает зло.
Исус любит заблудившегося во тьме XX века, ужаснувшегося бессмысленности Истории человека. Из любви к нему он не будет потворствовать его безумствам: будь то даже требование торжества Добра. Нравственный абсолют Орама – Добро. Это Добро Христа, а не Великого инквизитора, но оно противопоставлено любви. Противопоставление это коренится в неудаче самой любви, в неудаче дела любви Христа. Нравственный абсолют Христа вне любви (независимо от «удачи», «неудачи» любви) бессмыслен – это истина любви Христа. Любовь заведомо не поддается идеологизации. Идеологизировать можно лишь «дело любви».
Булгаковский Левий Матвей проклинает Бога за то, что Он не дает легкой смерти Иешуа, не избавляет его от непосильных страданий. Бунт любви против Бога-отца. Бог не правит этим миром? Если не правит, если Его нет, то законы Добра и Зла (а они есть! И роман Булгакова, в частности, посвящен доказательству этого) держатся чем-то иным. Это не вывод, скорее начало поиска. Держатся злом? Вовсе нет. Воланд не держит, не управляет. Он лишь указует на наличие этих законов. Может, законы эти держатся ни-на-чем} И Воланд опять-таки указует на это? Бог не может указать по своему статусу. Может быть, это ни-на-чем из Его непредсказуемой и страшной глубины, что за тьмой и светом (я позволю себе вольно обойтись здесь с романом, но все-таки не совсем уж назло контексту) или же из глубины Его отсутствия, что лишь в какой-то мере, точнее, до какого-то только уровня может быть способом Его бытия? Но мир тогда сложнее и страшнее, истина и свобода глубже и безысходнее, чем в случае опоры Веры, Любви и Добра на Абсолют.
Попечители слушали очень внимательно. Факультетская дама перестала записывать в свой блокнот.
– Иешуа Га-Ноцри – Булгаков отодвигает в сторону все, что связано с Богочеловеческой природой Христа. Он не Бог-сын здесь. Нет и учения. Только: о царстве истины и: все люди добры (самое, казалось бы, уязвимое)… Убрано божественное, убрано эсхатологическое, убраны буква и догма, телеологическое и этическое (сравним: Лев Толстой убирал из религии все во имя этики). Только личность Иешуа. Обаяние личности, несущей доброту – даже не Добро, а доброту, но она, в отличие от Добра не поддается идеологизации. Иешуа – личность, способная разбудить мысль и душу. И опять ничего о Боге-творце. Вновь вернемся к лагерквистову Агасферу: «…за всеми богами, за всей святой шелухой… подлинное, святое, недостижимое… жажда пить из этого источника, понимая, что ему не дотянуться и что, если бы дотянулся, то увиденное, почерпнутое там ужаснуло бы… было бы непосильно». Человек трансцендирует Бога, обретая (?) свою последнюю безысходность, которая и есть его свобода, чистота свободы (?!) Есть ли в этом за то «подлинное, святое»? Дает ли эта безысходность истину? Не знаю. Во всяком случае, истина вне ее ограничена и подслеповата.
Иешуа для Булгакова, возможно, есть попытка выйти к тому, что за богами и божественным, но не через преодоление Бога, не через борьбу с Ним… здесь шаг в сторону – просто, без напряжения и надрыва.
Иешуа пробудил душу Пилата, жажду истины и отсюда совесть – Пилат дорос до Страдания, до того, чтобы Страдание выбрало его – непосильное ему страдание. Сравним: Воланд спас душу Ивана Бездомного, повернул его к поиску истины, вытащил его из писательского стада. Уберег от уготованной ему участи литературного генерала, этого привилегированного быдла, славящего Хозяина и потребляющего кремлевские пайки. Поиск истины делает Ивана учеником Мастера.