Хроника времён 'царя Бориса'

Попцов Олег

– Вы же знаете, кто гонит волну...

– Вот именно, волну. Поэтому давайте договоримся, чтобы не разразился шторм, определим ваши обязанности как государственного секретаря при Президенте. Недовольны? По глазам вижу - недовольны. Власти желаете, а управиться с ней не можете! Умерьте желания. Займитесь внешней политикой... Козыреву нравится путешествовать вокруг света, а концепции внешней политики нет. А Шелов-Коведяев?! Его же никто всерьез не принимает. Кто занимается ближним зарубежьем? А то и внешняя политика, и внутренняя, и связь с партиями и движениями, и работа с интеллигенцией, и МВД, и государственная безопасность, и координация деятельности аппарата Президента... Хватит этой мешанины. Сосредоточьтесь на чем-то одном и добейтесь ощутимого результата. Будете атаковать с задней линии. Вы уже всем намозолили глаза.

Как уже было сказано, разговор этот можно счесть гипотетическим, но все случившееся после съезда лишь подтвердило, что Президент материализовал свое недовольство работой Бурбулиса. Без откровенного разговора не обошлось, слишком многое связывало Президента с Бурбулисом. Он единственный, кто, кроме Илюшина, имел право входа к Президенту без предварительного доклада. Бурбулис слишком хорошо знал "президентскую кухню", недоучитывать этого Ельцин не мог. Своей близостью к Президенту Бурбулис уже был защищен от максимальной опалы. Его нельзя было снять. Его можно было отодвинуть, переместить, но при этом оставить в кругу если не ближайших, то, по крайней мере, близких людей. Одолевая собственную впечатлительность, я должен признать очевидное. За эти два года Бурбулис решил главную для

себя задачу, он стал Президенту необходим. Его можно не любить, раздражаться, но не признать цепкий ум, способность не терять самообладания в сложнейших условиях, умение работать по двадцать часов в сутки нельзя. Он хорошо держался в этой, замеченной всеми, опальной обстановке. Он настоял на том, чтобы все атрибуты прежнего Бурбулиса были сохранены: два кабинета (в Кремле и на Старой площади), место на заседании правительства - первый справа от Президента. Не являясь членом Совета безопасности, он регулярно присутствовал на его заседаниях. Он встречал Президента после его зарубежных поездок и на глазах у всех, преодолевая слабое сопротивление уставшего Президента, садился в его машину, при этом повторяя загадочную фразу: "Есть информация. Надо поговорить". На подписании всех официальных протоколов он не просто присутствовал на снимках, сопутствующих этим процедурам, в телекадрах, он оказывался рядом с Президентом. И если даже предположить ворчание Президента по этому поводу, а оно, конечно же, было, нельзя недооценивать и силы, которые боролись против Бурбулиса, в том числе среди ближайших соратников Ельцина. Если даже все это предположить, надо признать умение проникать в среду феноменального. У Геннадия Эдуардовича был готовый ответ: "Я не могу эффективно представлять интересы Президента, если те, в переговорах с которыми я должен их защищать, не будут уверены, что я близок к Президенту и пользуюсь его полным доверием. Я рядом с ним". Ельцину мало желать замены неугодных. Вопрос - кем заменить? Реформам ещё суждено спотыкаться, а значит, круг добровольцев будет сужаться. Впрочем, в поведении президентского ядра будут просматриваться поступки, ориентированные на последующие пять лет, в которых не будет Президента Ельцина. Не исключено, что, делая свое сенсационное признание о нежелании продлить свое президентство ещё на пять лет, Ельцин сыграл от противного. Если не будет общепризнанного лидера, а его, судя по всему, не будет, они придут и попросят его перерешить, забыть о своем отказе. Такой шаг оставляет ему свободу выбора - я не хотел, они упросили меня. Никто не посмеет обвинить его в несерьезности - сказал, взял свои слова обратно. Впрочем, расчет на то, что позовут, - рискованный расчет. Ельцина часто сравнивали с де Голлем, фигурой из числа непредсказуемых политиков. Де Голль же рассчитывал, что Франция позовет его, как это она делала дважды, но чуда не произошло. Французам надоел их уже не молодой и капризный генерал, вернувший величие Франции. Они его не позвали. Разумеется, здесь дело не в Ельцине, а в том, как будет вести себя, в силу заявленной временности, по мере убывания срока, его команда. Кстати, судьба Бурбулиса вне Ельцина просматривается смутно. Активное поле внешней необаятельности не позволит уже в разбуженной России стать ему первым. Так, видимая победа Бурбулиса обернулась для него уходом с главной позиции, он был переведен в ранг фигур меньшей политической весомости. Внешне все происходящее: уход Бурбулиса, изменения в правительстве, заявленная, с достаточной долей коррекции, программа реформ, - выглядят как уступки Президента непослушному парламенту. Если это так, то следует здраво оценить возможности Президента, он не готов идти на риск, он не готов бросить вызов. Но можно эту же ситуацию расценить иначе. Президент не желает связывать себя накрепко с командой Гайдара, ему необходимо пространство для маневра. При наших личных встречах мы не раз касались проблемы: Кравчук - парламент. Несговорчивый якобы украинский парламент всегда дает возможность Кравчуку выговаривать какие-либо условия, ссылаясь на эту несговорчивость, на непростоту своих отношений с парламентом, при этом представляя себя как гаранта устойчивых отношений с Россией. Я полагаю, что эта частность большой политики воспроизводилась во всевозможных беседах с Президентом и не осталась Ельциным незамеченной. Поведение парламента давало Ельцину достаточный повод материализовать свое собственное недовольство и политикой правительства, и поведением Бурбулиса, и пригрозить демократам, чтобы они придержали языки, не болтали направо и налево о своем безмерном влиянии на Президента. Не случайно в одном из своих обстоятельных интервью Ельцин мгновенно среагировал на мой вопрос: "Испытывает ли Президент давление со стороны тех или иных сил?" При этом я добавил, что практика давления на Президента - опробированный прием, как в цивилизованном, так и нецивилизованном обществе. К подобным действиям в равной степени прибегают и оппозиция, и окружение всех президентов мира. Как бы не услышав рассудочную часть вопроса, Ельцин выделил факт давления на него. Хитро сощурившись в мою сторону, он сделал исключающий жест рукой.

– Пора бы всем понять, - сказал Президент, - что на меня бесполезно давить. Я не поддаюсь давлению.

Та быстрота, с которой Ельцин отреагировал на вопрос, категоричность ответа не оставляли сомнения - не только давят, но ещё и распространяют слухи, что добиваются результатов в этом давлении.

КАРФАГЕН ДОЛЖЕН БЫТЬ РАЗРУШЕН

Что держит авторитет демократических преобразований в России на плаву? Казалось, безрадостнее экономическая ситуация, чем она есть на самом деле, быть не может. Предчувствие грандиозного социального взрыва не оставляет общество, навязчивые идеи голода, переворота стали общим местом в размышлениях политологов, амбициозных журналистов, разнохарактерных симпозиумов и дискуссий. Термин "гражданская война" стал настолько привычен, что полностью притупилась реакция на сообщения о человеческих жертвах в межнациональных столкновениях. Великое помрачение охватило людей. И при всем этом с нами ведут переговоры, не без опаски, разумеется, но верят, что империя рухнула и демократия возьмет верх в России. На чем держится эта вера? Практически на единственном Законе и, как все мы сейчас понимаем, Законе опорном и главенствующем в обществе, избравшем демократический путь развития. Речь идет о Законе о печати и средствах массовой информации. Режим, разрешивший свободу слова, а затем спохватившийся и пытающийся отыграть ситуацию назад, своими последующими шагами в любой сфере экономики, производства, банковском деле, даже в изменении характера собственности, решении социальных проблем, образования, пенсионного обеспечения, сколь бы прогрессивными они ни были, неважно, свою демократическую принадлежность могли засвидетельствовать только по одному паспорту - Свободы слова. Все остальные преобразования доступны любому тоталитарному режиму, с разной степенью допуска - полусвободной и свободной на четверть. Так вот, с нами ведут разговор прежде всего в силу этой свободы, которая действует. Не потому, что эта свобода лучше других свобод. Просто у этой свободы свои гонцы - средства массовой информации. Они не дают обществу об этой дарованной законом свободе забыть...

Закон не предполагал никаких новых структур, и это крайне важно. На создание новых структур потребовалось бы время, и сами эти структуры стали бы продолжением дискуссий и бюрократических манипуляций. Закон сделал главное - установил нормы поведения, нормы отношений между средствами массовой информации и обществом. И ещё одна особенность. У этого Закона существовал аналог, принятый Верховным Советом Союза. Россия не могла принять закон менее прогрессивный, нежели принятый союзным парламентом, хотя бы уже потому, что сам российский парламент постоянно подчеркивал свое разительное отличие от Верховного Совета Союза, естественно, оставляя за собой большую демократичность и активную предрасположенность к прогрессивным воззрениям. Впрочем, это не помешало парламентариям возвращаться к Закону о печати дважды. Под угрозой президентского вето прозорливый и хитрый Хасбулатов взял на себя инициативу. При повторном рассмотрении уже принятого Закона он настоял на исключении нескольких реакционных поправок,

которые были проголосованы в запальчивости.

Отношения власти с прессой в период демократических реформ - даже не тема, не предмет дискуссий между политиками. Это состояние общества, среда его обитания. Если телевидение, газеты властвуют над сознанием общества и предопределяют его настроения, то ключевой вопрос, первый и главный: есть ли у них ещё одна власть - власть над теми, кто властвует над умами? Скажем проще - реален ли контроль над теми, кто властвует над умами?

19 июля 1992 г.

После длительного маневрирования воплотилось, состоялось, выплеснулось обостренное желание правых расправиться, поставить на место, свести счеты, пригвоздить к столбу позора, а в понимании депутатов правого толка - столбу справедливости, демократическую прессу, Всероссийскую телерадиокомпанию, компанию "Останкино", газету "Известия"... Да свершится суд праведный, суд справедливый!

Три слушания, прошедших до того, выхолостили душу. Для нас, а это самое досадное, наступило некое безразличие. Абсурдность происходящего была столь очевидной, что на неё не хотелось тратить нервных сил. Непростота ситуации была налицо. Парламент, в своей затянувшейся непросвещенности, плох, и это очевидно. Но яйцеголовое правительство, в экстазе политической ревности, не уступает парламенту. Характерен один из разговоров, который у меня случился с премьером правительства Егором Гайдаром. Разговор, при всей частной актуальности - речь шла о постановлении правительства, принятом не более месяца назад и касающемся, от первой до последней буквы, нужд Российского телевидения и радио, - был удивительно беспредметен, в силу манеры, избранной премьером-реформатором для общения с людьми своего или почти своего круга. Я убеждал премьера в необходимости выполнить решение правительства, которое он подписал лично. Егор Тимурович благосклонно сочувствовал мне, как бы даже удивляясь моей непонятливости: дескать, неглупый человек, а принимает всерьез столь естественные вещи. Правительство принимает соответствующие решения не для того, чтобы их выполнять. Задача совсем в другом - уступить настойчивым требованиям истца, обнадежить его документом. Ну а выполнение или невыполнение - это уже совсем другой вопрос. Схема рассуждений проста: вы желаете иметь решение правительства? Вы его получили. Вы же не интересовались, есть ли у правительства возможности по его выполнению или их нет. Если бы даже правительство сказало, что выполнение нереально, вы бы не согласились. Настояв на решении, вы должны сами позаботиться о его реализации. Сами! Убедить, склонить в свою пользу, вырвать ресурсы у тех, кто их распределяет. Получится - ваша удача. Не получится - значит, удачливее ваш оппонент. Ничего этого, разумеется, сказано не было, подразумевалось, угадывалось. Премьер же говорил о другом, ему более близком и понятном. Он ещё подумал бы, надо ли выделять средства на развитие Российского телевидения, которое... Далее я услышал обиды, разочарования, недоумение. Зачем вообще Российское телевидение преисполнено желания внушить людям, как плохо кругом? С хлебом - плохо, с металлом - плохо, с наличностью - плохо. Премьер намекнул, что понятие "социальный оптимизм" не перестало существовать с приходом к власти команды Гайдара. Но премьер посчитал сказанное недостаточным и предложил мне однажды посмотреть Российское телевидение с утра до вечера и спросить себя - способствует ли оно, формирует ли чувство уверенности в успешности реформ, в продуманном курсе правительства?! И когда я возразил и сказал, что чувство уверенности рождает результат реформ, а не рассказы о том, что могло бы быть, если бы не мешали, если бы плодоносило, если бы не воровали, если бы не преступали. Народ заинтересован не в вопросах, а в ответах. Не в объяснении - почему нет, а в рассказе, как иметь больше. Если не воплощается малое, опасно призывать к воплощению большего. А насчет посмотреть с утра до вечера... "Мне десять лет назад, - ответил я премьеру, - это же самое советовал Михаил Андреевич Суслов, предлагая прочесть журнал, который я редактировал, с первой до последней страницы и получить ответ на вопрос: способствует ли его содержание утверждению идей развитого социализма?" Интерес к разговору угас.

Я часто ловлю себя на мысли, что, оказываясь в кругу жизни, я вижу совсем другую жизнь и мое желание винить кого-либо за невоплощенные надежды возрастает. Конечно, у власти - мироощущение власти. Власть сопричастна к желанию сделать, изменить, реформировать, навести порядок. И, затрачивая на это немалые усилия, что естественно, в сознании власти всегда превалируют масштабы этих усилий. Власть недоверчива к свидетельствам, подтверждающим тщетность затраченных сил. В условиях кризиса, политической нестабильности меняется приоритетная шкала. Век информации. Конец двадцатого и тот, следующий, двадцать первый. Уже убедились, поняли: центры информации сфера главных притязаний политиков, ключ к власти и сама власть.

Столкновения вокруг средств массовой информации обрели перманентный характер. У съезда, парламента сложилась своя философия поведения: все, что поддерживает Президент, - надо сокрушать. Телевидение и радио, сохраняющие лояльность к Президенту, нетерпимы в силу этой самой лояльности. А дальше как по накату: захватить, подавить, подчинить - все глаголы из категории энергичных.

В основе столкновения - коллекция личных обид: не так показывают, не то говорят; что они (газеты, телевидение, радио) себе позволяют?! Партии как режима, как меры всевластия давно нет, а мышление большевистское: "журналисты - подручные партии, подручные власти".

Спикер расплачивается за свою недоброту, нерасположенность к журналистам.

Сначала ревнивое - почему вся любовь Президенту? И отчаянный всплеск, повторенный не однажды: "Неужели я меньше сделал для демократии, чем Ельцин?!" Затем мстительное желание подавить, доказать всем - все эти пишущие, транслирующие, снимающие из разряда получерни, холопов - их можно купить, можно продать. Есть одна власть, единственная и первая. И никакой четвертой, третьей, пятой нет и быть не может. Этот термин - "четвертая власть", адресованный печати и произнесенный в присутствии Хасбулатова, почти всегда вызывал у него ярость. Хотя он и произносился без претензий, как образ века информации и никак не более. С решительностью, похожей на бешенство, обрушивался Хасбулатов на это посягательство на власть - "Я, Президент, парламент - мы избраны народом, правительство назначено нами. А кто такие вы? Самозванцы!" Слово "самозванцы" он произносил на свой манер, ставя ударение на самом последнем слоге. Во всем этом была причина и личной уязвленности, недоумения. Хасбулатов сам писал много и часто. В девяностом году, на заре создания еженедельника "Россия" - одного из первых изданий, сотворенных новой суверенной российской властью, - он определил себя его главным редактором. Он, доктор наук, а чуть позже уже и академик, автор монографий и книг, можно сказать, профессиональный журналист и плюс к тому почти заглавная власть, должен состязаться, отвоевывать любовь и уважение у журналистов. И почитание положено лично ему, а не какому-то партократу, бывшему секретарю обкома, не написавшему ни единой строчки самостоятельно "Подумаешь - Президент. А кто его сделал Президентом? Я! Я!" Это было выше его понимания.

Хасбулатов упрямо повторял, встречаясь с журналистами: "Мы, парламент - оплот свободы, а не Президент. Неужели вы этого не понимаете? Не может единоличная власть быть гарантом свободы. Я такой же журналист, как вы". И уже не говорилось, а подразумевалось: "Я - ваш человек, а не Президент". Хасбулатов искренне не мог понять этой нелюбви к себе, этой отчужденности средств массовой информации. Все происходящее, как ни странно, ни в коей мере не относилось к умышленному субъективизму, замалчиванию, якобы организованным Президентом и его командой. Воспаленное воображение воспаленных политикой людей. Парламент и его спикера попросту по-людски недолюбливали, как можно не любить сварливого, злого, мстительного человека. Странно, но именно это чувство было первичным. И что бы ни делали журналисты, соблюдая все нормы равноправного, объективного освещения событий, парламент, сам породивший это отторжение, все равно выискивал, ставил под сомнение, досочинял эту нелюбовь к себе. И круг замыкался. Журналистам присуще эмоциональное начало. Они уже не могли совершить самонасилие над собой и свидетельствовать свои якобы пропарламентские, прохасбулатовские настроения.