Хроники частного сыска
Шрифт:
Отец сделался довольным: сын погрустнел, а это значит, что он помудрел, – стал сдержанней, ответственней и, несмотря на полную самостоятельность, сын как никогда от него зависел – в коем-то веке Руслан нуждался в отце! А всё потому, что крупный бизнес не мог успешно развиваться, не терять темпа, не нести убытков без опыта и связей отца, – и Руслан не тушевался, не гордился, не стеснялся, ничего никому не доказывал, он без обиняков обращался к отцу за помощью.
Вот уже больше года дело, став привычным, спорилось, а функции и задачи Руслана росли и множились: он всё больше сближался с отцом, чаще выполнял его поручения и подменял его, перед ним открывались «потайные» комнаты – он допускался к секретам и тонкостям ведения устоявшихся,
Так бы всё и шло, если бы не подмявшая Руслана хандра и не злополучный телефонный звонок от отца, вдруг вспомнившим о существовании деда. Этим звонком отец поставил сына перед фактом, которым тот не мог не обремениться, – отец снова, в который уже раз за последние месяцы, взвалил свою проблему на плечи Руслана.
Дед, то есть родной отец отца Руслана, был скверным, вздорным стариком. Но у Руслана не было возможности узнать об этом: он видел деда не более двух раз за свою жизни, и потому не мог о нём судить, – он доверялся мнению отца.
А дед таким был всегда – скверный старик!
Но это был дед, родной дедушка. И он умирал.
Отец Руслана наотрез отказался к нему ехать. Руслана же он не принуждал к поездке, он якобы всего лишь известил его о наличии проблемы. Но, если Руслан захочет «проводить деда в последний путь», он не станет противиться – это дело Руслана, он уже взрослый, и должен самостоятельно принимать подобные решения.
Может быть, всё так и обстояло на самом деле, может, отец и не желал поездки Руслана к умирающему деду, и, звоня сыну, он действительно думал только о том, что тот имеет право знать о близости столь печального события.
Отношения между Леопольдом (отцом Руслана) и Семёном Игнатьевичем (отцом Леопольда) никогда не были гладкими. С малых лет Леопольд испытал, что такое унижение и нужда. Унижение – из-за своего имени. Нужду – по бедности семьи. И ещё были страх и призрение. Страх – перед ворчливым, смурым и взбалмошным, недолгим до расправы Семёном Игнатьевичем – отцом. А призрение – всё к тому же Семёну, к своему отцу, за его беспомощную муку, которую тот постоянно терпел и тешил в думах, и не только не старался хотя бы чем-то облегчить жизнь семьи, но и не находил в себе сил для достойного поведения, чем только усугублял, делая нестерпимым, положение домочадцев.
Леопольд учился всем чертям назло. Он окончил десятилетку без единой тройки и тут же покинул дом, уйдя в плавание по большой жизни. Тем, кем он стал, и тем, что он мог дать сыну, он был обязан только себе. Как говорится, он сделал себя сам.
Леопольд Семёнович был упёртым. Он был натырным.
Несмотря на то, что в детстве имя принесло ему много бед, он не менял его, тем самым доказывая и отцу, и себе, что способен бороться с напастями и трудностями в любом положении – ничто не отворотит его духа, а лишь придаст закалки, не дав забыть прошлого. И он помнил, и упрямо двигался вперёд.
Семён Игнатьевич наградил своего сына издевательским именем впору своих убеждений и для смеха, ради вызова тем сложностям, которые он был не способен побороть сам, с которыми он бился всю жизнь – и неизменно пасовал, падая ниц и стукая челом оземь от беспомощности… У него была зычная, боевая фамилия: Покрута-Половцев. Она звала его вперёд, на свершения, на покорение вершин, эверестов! Но его происхождение, быт, врождённые способности и имя (Семён) боролись с величием и тянули в грязь бренной земли – так ему чудилось всегда, с этим он всегда жил, и всегда этим тяготился, от этого стенал и выл, бросаясь на стены в пьяном угаре и мучая, изводя жену и единственного сына. Он искал успокоения, твёрдости, понимания, ухода от скверных мыслей, но ничего перед собой не видел, и не было ни одного просвета – лучи надежды не проникали в его пасмурное обиталище, – и Сёма выл, а, утомившись от мучения, снова принимался искать и ждать прозрения. Таков был дед. Если бы Руслан знал его, то он мог бы испугаться,
О примирении Леопольда и Семёна не могло быть речи.
Но… старик умирал – ему недолго оставалось гадить на белом свете. И Руслан, если почтёт нужным, вправе отдать ему долг. Пускай, если не за прожитые годы и воспитание, то за кровь, струящуюся в его жилах. Леопольд Семёнович позвонил сыну…
С тех пор минуло, канув в небытие, полтора скоротечных месяца.
Если до того Леопольд Семёнович не выражал тревоги, а даже наоборот – испытывал радость, по-своему трактуя изменившийся характер сына, то теперь он был озабочен, и бдительно всматривался в него, и замечал явные признаки депрессии, которые, впрочем, он относил к последствиям визита к деду и к его похоронам. И Леопольд Семёнович ругал себя за недальновидность. «Этому хмырю, – говорил он себе, – достаточно одной минуты, чтобы навсегда изменить психику человека! Как же я был слеп, как глуп, как забывчив! Глупец, глупец-глупец, старый осёл! Собственными руками отправил сына на погибель. Бедный мой Руслан. Я не вынесу, если с ним стрясётся беда. Надо что-то делать, надо что-то делать…» – твердил он и хватался за голову.
И были найдены, подысканы хорошие специалисты – Руслан предстал пред очи докторов наук и академиков от психиатрии и психологии. Бились, толклись они возле него, и, вроде как, стало Руслану легче – помягчел, повеселел, прояснился взор, упростились и расковались походка и жестикуляции. Лишь стал он порой впадать то ли в задумчивость, то ли в отрешённость – глядеть в какой-то сокрытый для всех мир или, может быть, пока что всего лишь заглядывать за его краешек, с натугой приподнимая пыльную портьеру – хотя преграда была весома и грязна, то, что скрывалось за ней, не отступало, манило, дразня, соблазняло.
– О чём думаешь, сынок? – спрашивал в такие минуты Леопольд Семёнович.
И не получал ответа.
Тогда он, некоторое время, от нерешительности, потоптавшись на одном месте, приближался и пальцем толкал в плечо забывшегося сына. Если это не помогало, отец начинал паниковать и, теряя самообладание, тряс его неистово, крича дико, дозываясь до него.
– А?.. Что? Что ты делаешь, п-па-па? Остановись! – Сначала спрашивал, заикаясь от тряски, Руслан, а потом кричал, уже в свою очередь пытаясь дозваться исступлённого отца.
– Да-да… конечно. Извини! – говорил взбудораженный, раскрасневшийся, всклокоченный и растрёпанный отец, торопливо отходя от сына, от смущения пряча глаза и суетливо стараясь найти отвлечённую тему, чтобы затеять непринуждённый разговор. – Ты сегодня был в Алтуфьево? Как там обстоят дела? С нашим заказом всё в порядке?
– В Алтуфьево?.. – рассеянно откликался Руслан. – Дела? В порядке. Всё нормально. Не беспокойся. Я начал – я завершу. Всё тип-топ… – говорил Руслан. И тут к нему мог возвратиться пустой взгляд. Тогда он обращался лицом к окну, либо упирался взглядом в угол комнаты, либо в комод, в стол, в ручку, лежащую на нём, лист бумаги, папку документов, часы на стене, в дверь, в стул возле неё, в фикус у сейфа, а то и пялился прямо на отца или другого человека – для него это было без разницы.