Хроники частного сыска

Куц Андрей

– Что же это за хандра такая? – спросил Руслан, догадываясь об ответе.

– Хандра-то? Обычная хандра. Человеческая – вот какая!

– Ты думаешь, она у всех?

– А то как же! Обязательно. Только по разному проистекает. А так или иначе, у всякого – это обязательно. Никуда без неё. Это уж так. Никуда. Понимаешь? Понимаешь! Страдаешь? Вижу – донимает.

Руслан лениво повёл плечами, мотнул головой.

– Стыдно? Оно, конечно. В этом стыдно признаться. Иной раз самому себе всего не откроешь. Только начнёшь думать, как тут же обрываешь, на что-нибудь срываясь, лишь бы не думать дальше. Лишь бы не додумать! Вот оно как. Да. Так оно всё и бывает. И в старости и в младости – всё одинаково. Только по разному… а корень – всё один. Да-а, человеческое житиё-бытиё – сложная штука.

– Противоречивая.

– Да-да, верно! Противоречивая. Вот то-то и оно. С одной стороны, человек – звучит гордо, а с другой – животинка, как ни крути её, как ни верти. И цели, цели нету – пустота! Зачем всё? Всё – обман, фальшь, бессмыслица. Приходишь в мир из ниоткуда и становишься всем – личностью. Познаёшь, открываешь его – мир, то есть, – и что? А ничего – дорога к смерти. Направление только одно. И всё, что накопишь, узнаешь, сделаешь, тоже рано или поздно умрёт. А уж про человека и говорить нечего: коротка его дорожка, ой, как коротка!.. Уж очень это жестокая издёвка со стороны какого там ни на есть бога, очень жестокая: дать животному разум! Зачем он нам? Были бы счастливы, если бы ничего не понимали,

не осознавали. А так… Эх, жизнь! Работай день-деньской, болей, размножайся, жри… – дед зажевал бородой, – гадь так или иначе… душись духами да одеколонами, рядись в костюмы, такие же как вона у тебя – обманывай себя, беги от природы… покупай, торгуй, восторгайся, люби, желай, стремись, терпи унижение, обман, насилие, гнёт… а зачем? Да и не срамно ли? А? Срамно же! Ой, как срамно! До жути стыдно и неловко быть тем, чем ты есть. Чем, не смотря ни на что, ты остаёшься. Мешок с костями, жилами, венами, внутренностями. Свинья – свиньёй: мясо, жир да кишки. И, несмотря на всё это, жить-то хочется! Ой, как хочется! До боли, до страсти хочется! И нравится… Но как же страшно жить ради тлена, земли сырой, гроба тёмного и холодного… Если бы не гордыня, не общество, если бы не приравнивание себя к бестелесному божеству на небе!.. были бы мы такими, как есть: животные – животными. Тогда бы всё было не только хорошо, но это было бы правильно. А так!

Руслан слушал старика, и его воротило от безысходности, потому что всё это в той или иной степени присутствовало и в его сознании, но то, что в старости люди талдычат всё о том же, чем славен период, когда оставляет юность и надвигается зрелость, вызывало в нём новые терзания. Ранее он надеялся на то, что его угнетённое состояние пройдёт и уже никогда не вернётся в своей нынешней форме. А тут показалось перед ним безрадостное грядущее: ничто не вечно под луной, только – мысли человеческие. Неужели и его отец думает так же? Только он умело их подавляет, обуздывает, и скрывает, не пророняя перед окружающими, так, что ли? И окружающие тоже – так же? Подобное открытие показалось Руслану ужасным.

«Надо было заделаться гуманитарием, например, филологом, – посетовал Руслан, – там, верно, подобное разжёвывают хорошо… – и тоскуют всю жизнь! – добавил молодой человек и подытожил, – но мудро, степенно тоскуют». – «А лучше, лучше – философом. Почитал бы Ницше, Канта… кажется, так».

– Но, если ты уже живёшь, – продолжал старик, – никуда не деться – жить будешь. Надо! Потому что тебе страшно искать искусственной смерти. Ты попал в клетку, из которой не выбраться раньше отведённого срока, который может наступить в любой момент. Мучаешься, а живёшь. Живёшь и выискиваешь в себе и в мире возможность примирения, чтобы прожить не тяготясь, при этом хлебнув всего сполна, до конца. Вот и я мучался и искал. Искал и не находил. И нет здесь никакой находки. Ничего не найдёшь. Можно лишь смириться, принять всё таким, как оно есть. И – точка. Не мучься, сынок, не ищи, принимай всё таким, каково оно есть на самом деле. Примирись – и всё наладится. – Дед помолчал. Руслан смотрел на него пристально. – Лишь пять лет назад, – продолжил старик, удовлетворённый впечатлением, которое он произвёл на слушателя, его пониманием и разделением чувств и мыслей, – кроме смиренности перед бренностью бытия, я открыл кое-что ещё. Совершенно случайно, уже не желая ничего похожего. – Дед не без умысла снова замолчал.

И Руслан не выдержал: он как загипнотизированный следил за губами иссохшего старика, проникнувшись нахлынувшими ощущениями и смелостью, которая требовалась, чтобы высказать сокровенное, то, что принято скрывать, нести уединённо, замкнув в себе, – Руслан доверился мудрости деда – всё же, несмотря ни на что, не напрасно же тот прожил долгие и одновременно с тем скоротечные лета, – Руслан не выдержал, он спросил:

– Что же это было, дед? Что?

– Это – не было, это – есть. Оно было всегда, и оно будет впредь. Оно вечно, в отличие от нас. Это – высшее примирение, которое даруется тебе в стране вечной осени. Но… это не совсем так… так просто. Вначале… вначале ты будешь должен пройти весь путь, а потом, постигнув суть, навсегда принять её, и только тогда, как я думаю, ты сможешь остаться там, любя всё, и потому наслаждаясь шелестом опавшей листвы.

– Ерунда какая… И как же, позволь спросить, туда попасть? Или, может, это метафора? Ты, дед, заговорил иносказательно?

– Вовсе не бывало. С чего ты взял? Ты меня обижаешь. В таком деле я врать не могу. Я не требую, чтобы ты поверил, и всю жизнь искал эту страну. Я только хочу, чтобы это открытие не умерло вместе со мной. Хочу сохранить знание среди людей. Но может так статься, что оно поможет тебе, может, чем и как пригодится.

– Ну-ну…

– Ты не нукай, а слушай дальше.

– Валяй! – Руслан хотел было откинуться на спинку стула, но, почувствовав за спиной пустоту, вспомнил, что сидит на табурете. Но он нашёлся: он завёл руки за спину и упёр их в доски табурета. Таким образом всё же немного завалившись назад, он хотя бы на какое-то время сумел изобразить расслабленность, снисходительное позирование – это была спонтанно возникшая реакция на слова деда.

Дед, с недовольством глядя на внука, пожевал губами, но продолжил:

– Был мне пятьдесят восьмой годок, близился пятьдесят девятый, я ещё работал…

– Так ты, дед, ещё совсем молодой?

– Да. Мне шестьдесят четыре года. Я мог бы выглядеть куда лучше. Да и скрывает меня и старит борода. Но мне нравится за ней прятаться. К тому же она выделяет меня среди остальных, показывает, что я не такой, я другой, потому что кое-что знаю. Так сказать, себе на уме. Люди не любят таких. Но, таких как я, скорее надо не не любить, а жалеть… Большинство из тех, которые мнят себя знающими, знают печаль, а не радость, лож, а не правду. Они тешатся заблуждением – и бредут не той дорогой, а потом не могут выбраться из найденного болота, и гибнут, долго и мучительно гибнут в вонючей трясине… только один мох произрастёт на том месте.

– Ты – поэт, дед.

– Не поэт, а печальный странник.

– Если тебе так больше нравится.

– Ты не путай меня, не сбивай. Чего зубы заговариваешь? Я того гляди догорю и угасну, не успев сказать, что хочу, а ты!

– Извини. Говори. Я слушаю. – Руслан выпрямился на табурете, сотворил бесстрастное лицо – изготовился внимательно, без издёвок и насмешек, слушать продолжение сказок старичка.

– Захандрил я шибче прежнего. Такого со мной никогда не бывало. Один-одинёшенек – никого рядом. Жизнь катится к бесславному концу – через год я буду пенсионером по всем положенным законным правам, тогда уже всякому будет можно без запинки и заминки назвать меня «дед, старик». Только и останется, что дожидаться конца. Ничего кроме смертушки… и никакого утешения или забвения. Ни-че-го… До того я захандрил, что расхворался, и мне выписали бюллетень. Я затворился в этой каморке и предался тоске и горю. Так мне было плохо, так плохо. Всё нутро разрывало, весь мозг выворачивало наизнанку, а сердце сжималось в комочек, и застывало – мертвело будто. Я лежал вот на этой кровати и стонал. А вернее сказать – стенал. Выл и скрежетал зубами. И рыдал, обливаясь горючими слезами. И вот однажды, утомившись от мучений, провалился я в безликое забытье – мозг, повинуясь природе, выключил во мне всё, что терзало и изводило его, бедненького. Хотя он вовсе не бедненький – это он, проклятый, всему голова, всему вина и причина. И причудилось мне, причудилось как наяву, местечко – тихая обитель. Ничего вокруг: ни человека, ни построек, ни телеграфных столбов. Поля и разбросанные тут и там клочки леса, щедро раскрашенного пышным осенним цветом.

Всё облито солнцем. Небо чистое, лазурное. Дует лёгонький ветер – приятно холодит кожу, перебирает опавший жухлый лист. Сухо, чисто, прекрасно. Так мне легко задышалось, так легко! – это проник в меня покой, умиротворение и наслаждение от созерцания прекрасной, торжественной и величавой смерти природы. Она, конечно, не умирала, она засыпала, подготавливалась к тому, чтобы пробудиться по весне и заиграть нежным изумрудным блеском, возликовать – жить, покуда не покинут силы, и бестолково, беспомощно множиться, оставлять после себя потомство… – Руслан цокнул языком, скривился. – Да, куда это я? Сейчас не о том. Тогда мне ни о чём таком не думалось: я наслаждался свежестью и позолотой с багрянцем. Я шёл. Я смотрел. Я гулял. И шло время – долго я там оставался. А со временем вместе менялись и мои чувства. И незаметно для себя самого я предался тоскливым мечтаниям о любви, о юности, о том времени, когда я был без ума от осени и любил женщину, и был любим женщиной… Человек и без того не воспринимает себя старым: он старится телом, но его душа по-прежнему остаётся молодой. Тут я и вовсе забылся – и привиделись мне тогда вдруг на краю лесочка прекрасные девы. Они тихонечко прогуливались и призывно на меня поглядывали – вроде как заигрывали. Со мной, представляешь? Я поддался этой захватывающей, молодящей сердце игре. Я был польщён, я был горд, я был счастлив. Они вошли в лесок. Я направился к ним. Но… не нашёл я их – пропали они. И листья на деревьях начали быстро-быстро сохнуть и опадать – и вот деревья протянулись к небу голыми прутьями, суками, стволами, всё равно что иссохшими ручками в немой тоскливой мольбе куда-то ввысь, туда, где должен обитать Непреклонный Верховный Небожитель. Поднялся ветер. На небе собрались тучи – солнце пропало, начал накрапывать дождь. Всё вокруг побурело, почернело, напиталось мокротой, земля превратилась в слякоть, в грязь. Я промок и замёрз. По земле, гонимый ветром, стелился ржавый, коричневый лист – смоченный дождём, он едва уловимо шуршал. Горе и отчаяние заскребли когтистыми лапками по моему сердцу, и полезли тогда в мою голову думы – одна сквернее другой… Я не видел ни одного домика – вообще никакой приметы, по которой было бы можно найти человеческое жильё, чтобы попросить приюта, и хотя бы обогреться. Никого нигде не было. Даже никаких птиц и зверюшек не летало и не прыгало. Всё было мертво, тихо, скаредно. Я вспомнил всё! Все былые годы, печали, радости. А особенно отчётливо предстали под мои внутренние очи мои злостные проделки с людьми. И так мне стало стыдно, горько за себя, что хоть тут же, на том самом месте, где я стоял, сквозь землю провались! Но это было бы слишком простым решением. Я не провалился. Я не погиб под слоями земли. Я вспоминал. Я вспоминал снова и снова, и опять, и опять, и маялся. Я вспомнил молодость, те далёкие года. Всё виделось мне очень подробно и чётко. Сердце стучало отбойным молотком, билось и разрывалось. Я с такой силой сжимал зубы, что они крошились. Тогда я разбежался и со всей мочи ударился выставленной вперёд головой о ствол дерева. Померк передо мной свет – и я нашёл себя уже на всё той же прежней своей кровати, вот на этой, в этой вот своей комнатке. Я долго лежал с широко раскрытыми глазами, глядя в потолок – и ничего не видел, ничего, кроме картин увиденного, как я думал, во сне, и тех пылких, страстных, проникновенных, насыщенных чувств, что там во мне пробудились. Про себя и для себя я назвал то место страной Вечного Шелеста Осени. Для меня она так и осталась страной, в которой осень шелестит опавшей листвой… После случившегося во мне была какая-то непонятная пустота – я вроде как успокоился, и оттого выздоровел. Я вышел на работу. Я больше недели не брал в рот ни капли спиртного. Я был как в дурмане, в каком-то оцепенении. А может быть, в ошеломлении? И вот настал день, когда прямо на рабочем месте я забылся – и увидел её! И была там всё та же прекрасная, чудесная осень. И не было никаких девок возле леса. Были чувства, были мечты, воспоминания. И я гулял. И наслаждался. Долго, как мне показалось, я там шатался-болтался. Мне было ничего не нужно, ничего не требо, ни в чём-то я не нуждался. Я просто был! Я дождался поры, когда наступает глубокая осень, когда мир теряет цвет. И вот тогда меняя снова накрыла чёрная тоска. И я бежал! Бежал по равнинам, плутал среди деревьев в лесу и упал-таки, и покатился на дно оврага. От этого кувыркания у меня закружилась голова, и я потерял сознание… И я тут же нашёл себя среди привычных для меня людей, привычного и такого противоречивого мира. На этот раз – в больнице. Оказалось, что на работе я повалился без чувств и, закатив глаза, едва дышал. Думали, что – всё, что я отхожу в иной мир. Но откачали, хотя в сознание не привели. Запрятали меня в больницу, где я очухался спокойненьким и умиротворённым, и как ни в чём не бывало поднялся я с больничных полатей и стал собираться по своим делишкам, до своей хаты. И нет у меня никаких противопоказаний, чтобы противиться мне, удерживать меня – отпустили меня. Да и кто станет удерживать старика в больнице против его воли? Отпустили. После этого я не единожды посещал то место, ту страну.

«Сумасшедший старик», – подумал Руслан. – «С другой стороны, – добавил молодой человек, – он пересказывает всего лишь свой сон. Яркий, натуралистичный, но сон, рождённый страдающим от болезни мозгом».

Старик же продолжал выговариваться:

– Однажды я встретил там печального путника в потрёпанных одеждах. Впервые я повстречал в её пределах живую тварь. И никакую-нибудь, а человека. Мужчину! Тех краль, что веселились на опушке леса, а потом куда-то подевались, я не признаю за людей: то было видение, наваждение, предложенный мне соблазн. А этот путник был таким же мытарём, как я, из реального, земного мира. Он был человеком во плоти, и он успел много потаскаться, поскитаться по моей стране Вечного Шелеста Осени. Но это была и его страна. Она общая, она для всех и каждого. И для тебя тоже. И вот я, признавая его авторитет, слушал его. Ведь он давно, не в пример мне, гостил на её бескрайних просторах. Я слушал и набирался мудрости. От него я узнал, что, помимо моего знания осени, есть иное знание – это, такое привычное и естественное, но почему-то мною забытое, чередование времён года. Но, чтобы познать их, надо терпеть и ждать, ждать и терпеть – точно так же, как в земной жизни. Только иной раз время в той стране тянется невыносимо долго, а в другой раз бежит сломя голову… Это было испытание. Настоящее испытание воли. И я… не преодолел я его. Надо было ждать, проживая бесконечный день, не ведая ночи, следя за тем, как угасает осень и наступает зима, в которой до того холодно и одиноко, что тебя выворачивает наизнанку. Тянется она долго-долго… сурова-сурова та зима, и кажется, что ей не будет конца. Но потом приходит весна, чудесная зелёная весна – и всё в тебе начинает ликовать. Но, следя за нарождением жизни в природе, ты задумываешься о неминуемой смерти – от этого тебе опять становится тягостно. Потом приходит лето, в котором всё неизменно, ничто не меняется, от чего ты наполняешься покоем и мудростью. От чего ты уже не страшишься близкой осени, ты даже допускаешь мысль о том, что, может, её не будет? И лето действительно тянется очень долго. Но всё же… всё же приходит осень. Эта новая осень по-настоящему прекрасна и торжественна, она удивительна! Теперь она не пугает тебя угасанием жизни. И, если ты сумеешь пронести все эти накопленные, выстраданные знания через предстоящие зимние стужи, пережить весну и снова успокоиться летом, успокоиться во второй раз, ты уже навсегда останешься в ранней поре осени и будешь в ней счастливым, то есть спокойным. Ты станешь её покорителем и превратишься в Повелителя. Она примет тебя, чтобы больше уже никуда не отпускать. Даже если ты вспомнишь мир людей, то не сможешь в него вернуться – ты навсегда уйдёшь из прежней жизни. В большинстве случаев попавшие туда люди не желают возвращения, предпочитая стабильность и вечное умиротворение.