Хроники Обсервера. Часть I. Город не от мира сего
Шрифт:
– Да с чего он уверен, что за нами слежка?
– Даже если пока слежки ещё нет, её скоро установят. Учителя расколют, он же всего лишь человек. Я думаю, основную базу партизан сегодня разгромили, и, судя по всему, подчистую. Вы сами слышали, что рассказал Эклектор, который оттуда вырвался. Это была или бомбардировка или ракетный обстрел. Народ думает, что там карантин, а там огненное месиво.
– Эклектор не преувеличивает?
– Он никогда не давал повода сомневаться в его честности. Ну и вы сами видите, что в городе творится. Вот-вот начнут всех кто под вопросом из постелей выдёргивать. Так что,
У Маши ёкнуло сердце.
– Герман, ты должен взять меня с собой.
– Ну что за глупости. Ты же знаешь, что это невозможно. Это слишком опасно. И что я скажу твоему отцу?
– Но я не могу уже тут оставаться! – возмутилась девушка.
– Пойми, всему своё время. Ты должна потерпеть.
– Я и так уже терплю полгода, а ты словно слепой!
Герман растерянно огляделся – личным разборкам он явно не хотел предаваться на виду у соратников.
Он сделал жест, означающий паузу в заседании, и отвёл её в сторону.
– О чём ты?
Маша набрала в грудь воздуха, но решимости из него ни капли не почерпнула.
– Я давно собиралась тебе сказать… Хотела…
Маша так и не успела собрать в кучу слова и мысли, описывающие, что же она хотела, так как Фенрир внезапно зарычал и медленно пошёл на дверь.
– Страбезьяны! – крикнул Рогдай. Герман выхватил пистолет, который он, оказывается, носил при себе, и, не стирая отпечатки, едва успел избавиться от него, забросив под стол, прежде чем дверь шмякнула об пол, выбитая штурмовым тараном. Фенрир прыгнул на первого бойца в униформе, который появился в проёме, но был застрелен на лету и не успел его цапнуть.
Маша рефлекторно прикрыла рот рукой, чтобы не закричать; через миг двое других солдат мигом оттеснили её от Германа и быстро повели наружу. Члены Сопротивления валялись на полу, их скручивали и обыскивали военные без опознавательных знаков на униформе. Приказы на ломаном кенаанском отдавал укровийский офицер, остальные были явно иностранцы, то ли из миротворческих сил, то ли из какой-то частной военной компании, не афиширующей своё присутствие в Богоросии. Что происходило в каморке дальше, Мария не видела, так как солдаты бодро подтащили её к раскрытой машине. Свесив ноги наружу, в ней сидел бледный и взъерошенный отец. Маша обнаружила, что она свободна.
Лицо отца искажала смесь страха и гнева. Он скорбно сжал губы и отвернулся, потом выбрался из машины и подошёл к одному из страпоров в высоких чинах, которые наблюдали за происходящим в сторонке. Видно было, как он униженно тараторил слова благодарности. Один из них мягко хлопнул его по плечу и махнул рукой, понуждая скорее покинуть это место.
Пока отец раскланивался, съёмочная группа с канала местного всевещания готовилась снимать, как будут выводить задержанных. Маша узнала местную звезду – весторианца Всеволода, который пытался договориться, чтобы оператора с камерой пустили поснимать внутрь. Мария наблюдала за происходящим с отвращением и горечью. Она понимала, что подвела отца, что вляпалась в глупейшую историю, и что виновата во всём сама. Не в силах выносить позор, она отвернулась, чтобы не видеть, как будут выводить Германа.
Отец вернулся и кивком головы указал ей на место водителя. Она, ни слова ни говоря, послушалась, немедля повернула
– Мне позвонил старый товарищ, Богдан. В своё время он мне был обязан продвижением по службе. Теперь высоко поднялся. Говорит, быстро езжай, забери свою девицу, иначе вместе с остальными повяжем. Знаешь, сколько я отдал за то, что он всё уладил?
– Я дура. Я тебя подвела. Прости меня.
Маша умолкла, пытаясь представить, о какой сумме может идти речь. Отец помолчал, взвешивая слова.
– Не представляешь… У меня больше ничего нет. У нас больше ничего нет. Ты не только меня подвела. Ты себя подвела. У тебя могло быть нормальное образование, – отец сделал порядочный глоток. – Ну что ж, хорошо, что не дали десять лет строгача. А ведь могли бы. Если бы не Богдан…
– Ничего, пап. Ничего страшного. Переживём. В крайнем случае… У меня ноги длинные и мордашка вроде ничего. Я ещё могу попытаться заработать в сфере красоты…
Чего Маша не ожидала, так это того, что отец сейчас засмеётся. Он утёр проступившие слёзы, прокашлялся, снова порядочно отхлебнул и изрёк:
– Эх, родная. Красота и юность – это же не навечно. Как сказано в Писании, «красота преходяща и миловидность обманчива, но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы».
Маша вдруг отчётливо поняла, что это действительно так, что её волшебная юная внешность очень быстротечна и увянет так быстро, что она этого не успеет даже заметить. От этой мысли стало ещё горше, так, словно бы обещанный чудесный подарок вдруг оказался траченным молью клубком тряпья.
– Это ужасно, пап, – сказала Маша. – Ужасно. Так быть не должно. Надо как-то исправлять порядок вещей, иначе всё совсем беспросветно.
Фрейнир только крякнул.
– Надо же. У людей дети фридомитствуют, андробежествуют, спиваются в конце концов… А мне свезло. У меня революционерка. Вся в мать…
Что?
Ты же умная. Должна была догадаться.
Дорога поплыла перед глазами. Марево длилось несколько секунд, а потом мир снова стал чётким. Мозаика сложилась. Нет никакой загадки. Только политика и кровь. Мать была связана с сопротивлением и погибла во время одного из карательных рейдов. Потому отец так берёг её от всего этого подальше, словно чуял, что дочь удалась в его мятежную супругу Ольгу.
Волна скорби сменилась волной уважения и благодарности к нему. И, теперь уже, безутешной тоски по ней.
Она не проронила больше ни слова на эту тему. Смирение. Потом в сердце ёкнуло воспоминание о Германе. Его образ как-то успел размыться и стать карикатурным, хотя всё случилось лишь несколько минут назад. Маша бросила камень в гулкий колодец своей души, и от его ледяной кладки не отразилось ни звука. Герман собирался бежать один, без предупреждения, даже не задумываясь, что у неё могут быть к нему чувства. Его интересовала только его игра.