Хроники Потусторонья: Проект
Шрифт:
И сидел я на месте, как пришпиленный, да язык проглотивший. Вот, значит, что придумала? Ну правильно: если я откажусь — должен буду выдумать причину. А поскольку ничего я не выдумаю, придётся соглашаться. Чёрт, как же неловко… Да, должен признать: девчонка меня поймала. И даже азиатская кухня, поди ж ты. И даже чёрное платье с вырезом.
— Ну так как, Герка?
— Э-э, звучит, конечно, заманчиво, но, детка, ты же знаешь, что у меня за работа. Что, если снова задержусь?
— А я столик забронирую, чтобы мы могли прийти в любой момент.
И
— В общем, не знаю я. Предложение приятное, а уж как сложится — неизвестно. Так что если не сложится — не обессудь, пожалуйста.
— Я верю, что ты сможешь! — а глазки-то, так и сверкают! — Может, тебя ещё никуда и не вызовут!
— Может быть, — осторожно соглашаюсь я, — но сути это не меняет.
— Значит, договорились? Тогда я сейчас же закажу столик, а то потом можно не успеть. У них там знаешь, как! Всё-таки серьёзный ресторан, не какая-нибудь забегаловка.
Я вздохнул.
— Как хочешь. Но помни: я ничего не обещал.
— Хорошо-хорошо, — пропела моя мучительница. — Я это учту.
Ресторан. Знает ведь, куда бить, чтобы побольнее было. О, женщины! Прав был принц Датский, тысячу раз прав. Знает, плутовка, что я и вкусно покушать люблю, и рестораны уважаю. Неплохо всё-таки она успела меня изучить за это время…
Жаль только, что всё зря.
Если бы ты только знала, тоскливо размышляю я, задумчиво разглядывая кушетку, на которой она только что лежала. Если бы ты знала. Интересно, между прочим, как бы ты отнеслась ко всему этому? В смысле, если бы поверила. Поняла бы? Разрыдалась бы? Закатила бы сцену? Надела бы траур? Женщины — существа непредсказуемые, что есть, то есть. И всё же так иногда хочется простого нечеловеческого понимания. До боли хочется.
Да только где ж его взять…
Духи — существа довольно равнодушные. Не близки им человеческие эмоции, не выделяют Духи добро и зло. Вот власть, влияние — это да, хотя сейчас это уже скорее по инерции продолжается, после двух-то Войн. А вот что-то подобное… Впрочем, любить Духи тоже умеют, как ни странно. Но об этом тоже лучше лишний раз не вспоминать.
Часы показывают половину двенадцатого. Скоро. Всего двадцать две минуты осталось. Всего двадцать две минуты — и зазвонит телефон. И всё закончится.
За окном — весёлый день, московский летний день, ясный и синеокий. Куда-то спешат машины, люди, облака. Этакая пастораль, и в последний день моей человеческой жизни. Наверное, под конец всегда начинаешь вдруг подмечать то, на что раньше и внимания-то не обращал. Потому что тянется натура человечья к жизни, тянется, как тянется к Солнцу заблудший одуванчик на газоне. И этот, как там… Космонавт, чтоб его. Тоже ведь стоит наверняка на своей крыше и смотрит на всё это. На небо. На облака. На машины и пешеходов, — там, внизу. И думает: неужели всё? Конец?
Не-ет, дружок, «конец» ты себе как-нибудь в другой раз устроишь. Сегодня мой бенефис.
Тебя ведь уже заметили, верно? Одиннадцать часов и тридцать семь минут. Или нет: ты ещё только поднялся на крышу. Никто ничего не видел, пока что. Храбришься. «В моей смерти прошу винить…» Экая несуразица.
Люди одиноки — почти так же, как Духи. Просто нас меньше, поэтому нам труднее затеряться среди себе подобных. Живём там, у Истока, как в большой деревне, где все про всех всё знают. А вам тут, конечно, потяжелее. Народу-то вон сколько, как муравьёв в муравейнике. Одного раздавишь — другие и не заметят. Вот тебе и вся жизнь.
Поэтому те, кто поумнее, они за эту самую жизнь всеми лапками, всеми когтями-зубами цепляются, изо всех сил. Семьи заводят, детей рожают. Чтобы хоть что-то после себя оставить в Этом Мире, — хотя Миру-то, в принципе, наплевать. И не потому, что Мир — это что-то бездушное (совсем как я), а потому, что нет для Мира ни жизни, ни смерти. Потому что есть Исток, и всё Сущее в нём, и он — всё Сущее. А живой ты или мёртвый, это всё так, условности. Словечки-ярлычки, агрегатные состояния, да и только.
Жаль, немногие это понимают.
Одиннадцать-сорок две. Тебя ещё не заметили? Конечно. Тут пока заметят, пока до милиции дозвонятся, пока дежурный вызов примет, обработает, пока ближайшие машины подтянут, пока «Скорая» доедет… Пока позвонят штатному психологу ОВД «Зябликово» Герману Сергеевичу Кастальскому, пока он до места доедет… Но ты не прыгнешь, о нет. Не для того ты туда лез, чтобы раньше времени прыгать. Ты меня дождёшься. Дождёшься, и вот уже тогда мы с тобой по душам поговорим, — так, немножко. А потом один из нас отправится вниз, а другой — тоже вниз, но не по лестнице и не на лифте, а своим ходом.
Маринка притихла. Интересно, что она тут делает, пока я на работе? Скукота же — целый день сидеть одной в пустой квартире. Хоть бы кошку завела, что ли. А то и любовника — тоже сошло бы. Глядишь, и потерю бы легче пережила…
М-да. Циник ты всё-таки, Герман Сергеич, притом беспросветный. А с чего, спрашивается? Чего тебе, жилось плохо? Хорошо жилось. Работа хоть и тяжёлая, зато интересная. Квартира со всеми удобствами, машина, все дела. Жена хоть и с норовом, зато красавица. А ведь тебе уже не тридцать. И вообще, грех жаловаться-то. Так откуда в тебе цинизм взялся, откуда мизантропство? Не можешь Миру простить, что Катю с Игорьком забрал? Да ладно тебе. Люди и поболе твоего теряют. Вспомни Афган хотя бы. Помнишь, не забыл? Ага, ну то-то же.
Война и мир Германа Кастальского. Я так долго жил войной — Войнами Духов, войной людей, — что не сразу сумел привыкнуть к чему-то другому. Я долго жил войной, да — но ведь и миром тоже пожить довелось, и немало! Так чего ж тебе ещё надо, ненасытная ты Сущность?
Ничего. Вот отыщешь своих Претендентов, наберёшь команду, обучишь. Одержишь победу над Искажённым. И снова сможешь жить так, как тебе захочется…
Одиннадцать-сорок девять.
Нет, вру — не сможешь. Времена меняются. Что-то новое грядёт, и Искажённый — первый признак, призрак, отзвук этого нового грядущего. Первая ласточка. Что это будет? Третья Война? Или что-то совсем другое? Кто знает. Даже Духам неведомо будущее, разве что самое ближайшее.