Хроники тонущей Бригантины. Остров
Шрифт:
Он осмотрелся — что есть в пределах досягаемости, способное спасти его, окажись приступ слишком серьезным. Разумеется, ничего не было. Возле умывальника на полке стоял стакан с разводами засохшей в нем воды. И все.
Вдох. Выдох.
Мартин прижал руки к груди, пытаясь согреться и расплавить уже собравшийся там ком. Нет, это был не клубок, а скорее кусок снега, который этой зимой так не разу и не выпал. Даже Рождество справляли под дождем…
Сорьонен раздобыл вина и корицы, а потом долго возился с глинтвейном, который никак не желал готовиться подобающим
Вдох. Выдох.
Мартин быстро опьянел от горячего пряного вина и задремал прямо на кушетке. Сквозь сон до него доносилась финская речь, доктор и Яска разговаривали на родном языке. И смеялись, по крайней мере, Виртанен точно смеялся. А потом что-то упало, разбилось, и вместо хохота послышалось испуганное оханье.
Вдох.
Не получилось.
Спокойно. Главное, успокоиться. Снова вдох.
Он проснулся тогда со странным ощущением. Праздники, в детстве он их даже любил. Когда-то давно, еще во времена штанов с подтяжками крест-накрест, глупых сборищ многочисленных родственников, неизбежно заканчивавшихся тем, что пышущие полнотой и здоровьем тетушки щипали его за щеки, приговаривая, что нужно лучше питаться. Все равно ведь любил.
Вдох.
Выдох.
Все-таки, последнее рождество выдалось неплохим. Оно было еще до наводнения, верно. Потом, почти сразу после Нового Года, дожди сделались непрерывными, и все началось. Ян взбесился уже в начале февраля.
Выдох.
Нет, вдох.
Не вышло. Вообще не вышло. Сорвался на кашель, а остановиться уже не мог. Даже крикнуть на помощь, что следовало, вообще говоря, сделать гораздо раньше, и то не получится. Оставалось надеяться, что жуткие звуки, которые даже кашлем назвать трудно, привлекут внимание Сорьонена, или хоть кого-нибудь.
Мартин закрыл глаза.
Потом открыл, разницы не было. Просто надеяться на помощь так оказалось проще. Не взял с собой лекарство, вот жалость! Стоит лишь на секунду расслабиться, почувствовать себя в безопасности… Нельзя было. А доктор что, он хоть и заботится, но все-таки не нянька, чтобы таскать за Мартином его пилюли.
— Франс!
Кричали из коридора. Перед собой Мартин по-прежнему видел только вздрагивающий от каждой попытки вздохнуть дверной проем, по левую сторону — отодвинутую ширму с умывальником, полку и стакан с разводами, по правую — стену с небольшим, казенного вида зеркалом.
— Франс, где ты?
А то трудно догадаться? Так жутко даже тифозные не орут, наверное. Мартин из последних сил заставлял себя смотреть в дверь. И картинка изменилась. Доктор ворвался, так быстро, что теряющее фокус зрение даже не успело зафиксировать. Белое пятно с безумно сверкающими очками, слишком яркое, слишком громкое. Мартин закрыл глаза. Дышать сил не было.
— Франс, прекрати немедленно! — Сорьонен рычал и тряс его, больно и отчаянно.
Мартин что-то еще чувствовал. Жесткая спинка стула исчезла, вокруг поясницы и груди обвились
— Дыши, проклятье! Дыши!
Мартин хотел сказать, что он бы и рад, да никак не получается, но как разговаривать, если воздуха давно не осталось? Он тонул без воды, было страшно и отчего-то закралось понимание — доктор здесь, но он ничего не может сделать без лекарств. Медицина бессильна, увы.
Глаза он больше не открывал. Это уже было слишком трудное движение. Тело повисло на руках Сорьонена, а сознание всерьез собралось ускользнуть. Липкий клубок… талый снег в груди разросся, заполнив собой все. Мартин почему-то его видел, снег состоял из сероватых, некрашеных нитей, в которые были вплетены грязные льдинки.
Его опустили на пол.
Похоже, доктор решил, что бежать за лекарствами уже бесполезно.
Он что, умирает?
Скорее всего, именно так.
Крепкий шотландский виски.
Тыквенные семечки у покрашенного в белый забора, из-под которого все время прорастала сорная трава.
Перевернутый мир — тяжелая люстра с канделябрами посреди потолка, темного, пусть останется полом. Движется туда-сюда и мигает, когда он пытается закрыть глаза. Рыжеватые пряди, закрывающие свет.
Лакрица. Малина. Пунш, которым пахнут чужие губы.
Крупные капли дождя на стекле, отражающие свет керосиновой лампы.
Сырые простыни. Холод и озноб.
Ничего. Темнота и тишина.
Лунные прямоугольники поверх мокрых бумаг на полу.
Боль в руках, когда удар из стула резонировал в кости.
Серебристое и белое, серебристого больше.
Темнота.
Кто-то кричит.
Темнота.
Облегчение, даже радость.
Мартин успокоился и перестал думать.
27
Ян слышал все, но почему-то медлил. Не то, чтобы ему было трудно встать, для этого всего лишь требовалось уцепиться покрепче за изголовье кровати, оттолкнуться, одновременно сбросить ноги, перевалиться на них, устоять. А потом быстро, но так, чтобы самому нигде не рухнуть, добраться до той комнаты, где жутко кашляет Мартин, и доктор вполне себе так отчаянно пытается его убедить этого не делать.
Медицина вызывала презрение, особенно такая, бессильная.
А он ведь знал, что так и будет. Если бы удалось забрать те пилюли, даже оставив в итоге академию без доктора, не было бы сейчас этого кашля, больше похожего на стоны агонии.
— Франс!
Доктор сорвался с места, когда услышал. Ян тоже услышал, и сперва почувствовал злорадство. Потом забеспокоился. А потом это уже была просто злость, на себя, допустившего такое, на доктора, который был в этом виноват, и на Мартина, который все-таки его предал.
— Мартини, — это было почти бранное слово, но Ян повторил его несколько раз, чтобы свыкнуться. Потому что идти и спасать все равно придется, и негоже будет врываться да с порога колотить задыхающегося в челюсть.