Хроники вечной жизни. Иезуит
Шрифт:
«Значит, Анды не так уж и далеко, — обрадовался Иштван, — и, возможно, я смогу до них добраться».
— А все остальное вы сохранили, как прежде?
— Мы стараемся соблюдать обычаи предков, но сельва дарит свои законы. У нас теперь гораздо меньше золота и серебра, которые давали горы, мы почти разучились плавить руду. Одежды мы носим меньше, ведь здесь гораздо жарче, чем в Андах. Зато можем рубить деревья и на их месте делать поля. Наши деды привезли сюда лам и гуанако, но животные не смогли выжить в сельве. Остались лишь козы, с них мы получаем шерсть для тканей.
Вождь
— Мне больно говорить об этом, Юла Киспачи. У наших предков были великие города, а вожди правили мудро и справедливо. Но пришли твои бородатые сородичи и все разрушили. Отец моего отца привел своих людей сюда, они пробились через сельву, вырубили деревья и построили этот город. Но мало что смогли сохранить. Мы превратились в таких же дикарей, каких с легкостью покоряли раньше, и даже почти забыли кипу.
— Кипу? Что это?
— Ты, Юла Киспачи, смотришь на свою птицу мудрости, на кожаных крыльях которой нацарапаны червячки, и получаешь знания. Мы тоже когда-то умели разговаривать без голоса, но по-другому. Соединяли между собой множество разноцветных веревок и завязывали на них узелки. На черных нитях мы рассказывали о времени, обозначали, когда произошли события, достойные упоминания. На красных были сведения о войне и наших умерших, на зеленых — о землях, которые мы покорили, на желтых — добыча…
— Но ты сказал, что все это забыл.
— Да. Сейчас я уже не смогу понять кипу, помню лишь самые простые знаки. Многое потеряно, очень многое.
— Наверное, вы ненавидите европейцев, которые лишили вас привычного образа жизни? — осторожно поинтересовался Иштван.
— Я родился здесь и другой жизни не знаю, — усмехнулся Апу Ума. — А ненависть — это глупый зверь, который, прежде чем напасть на врага, вцепляется когтями в душу хозяина и рвет ее на части.
— Но вы же… э-э… съели моего друга и всех наших спутников.
— Это совсем другое. Они стали нашей военной добычей, и едим мы пленников не из ненависти, а по традиции. К тому же, это вкусно.
Иштван вспомнил жуткую сцену убийства капитана, и к горлу снова подступила тошнота. Тем не менее он понял, что хотел сказать Апу Ума: индейцы пожирали пленников не из жестокости, это был ужасный, дикий обычай, которому они бездумно следовали.
— Прошу тебя, Великий Вождь, позволь моим людям упокоиться с миром. Прикажи похоронить черепа, что висят у входа в твой дом.
— Что ж, будь по-твоему, белый брат.
Раз от раза, беседуя с Апу Ума, Иштван все отчетливее понимал, какую великую цивилизацию разрушили конкистадоры. Порой ему становилось стыдно за своих соплеменников, и тем не менее он всей душой мечтал к ним вернуться.
С первого дня пребывания в Антаваре Иштван неустанно думал о побеге. Днем он работал вместе со всеми, а ночами, лежа в своей хижине, чуть не выл от тоски по цивилизации.
Уже не раз Иштван просил вождя отпустить его. Но тот лишь качал головой.
— Не могу, брат мой, и не проси. Наш город — тайна для белых людей. Никто не знает, что он существует.
— Клянусь, Апу Ума,
— Чем мы прогневили твое сердце, что оно хочет нас покинуть?
— Я дитя другого мира, о, Великий. Мне хорошо с вами, но я мечтаю вернуться к своим единоверцам.
— Понимаю, Юла Киспачи. Однако что-то может сложиться не так, и ты случайно или под принуждением расскажешь о нас. Я не могу подвергнуть племя такому риску, нам и без того живется нелегко.
«Что ж, выбора нет, придется бежать», — думал Иштван.
Как же улизнуть? Индейцы давно его не охраняли, и выйти из селения не представляло труда. Но что он будет делать один в джунглях? Допустим, возьмет с собой запасы еды и питья, прихватит нож… И что дальше? Как в одиночку пройти десятки лиг, отделяющих селение от Анд, если каждый шаг дается с трудом в этих Богом проклятых зарослях? Он не индеец и не знает тайных троп. Вот если бы у него был проводник…
Эта мысль понравилась Иштвану. Вдвоем с помощником, выросшим в сельве, они наверняка смогут добраться до Анд. Надо лишь найти человека, который согласится на столь рискованный шаг.
"И я его найду!"
Как-то раз Сампа Анка сказал Иштвану:
— Я прошу тебя, брат, не выходить сегодня после захода солнца на улицу.
— Почему? — удивился священник.
— Грозное полнолуние. Нельзя.
Иштван ничего не понял и вечером, вопреки запрету, попытался выйти из хижины. Но оказалось, что сын вождя это предвидел: возле входа дежурили два огромных индейца. Едва священник откинул полог, они мягко, но настойчиво попросили его вернуться. Никакие протесты не помогли, пришлось подчиниться.
Лежа на своей постели, он прислушивался к необычным звукам, доносившимся от костра. Бой барабана, крики, стенания. Потом все стихло, а позже начались обычные разговоры, которые Иштван слышал каждый вечер за ужином.
«Что же у них там происходит, если мне нельзя даже взглянуть?»
Инки не различали времени и пространства, и то, и другое называя единым словом «пача». Месяцы они считали по Луне, год называли Солнцем, а десятилетие — Большим Солнцем. Индейцы верили, что прошлое находится впереди — ведь его только предстоит узнать, а будущее — позади. Север у них располагался внизу, под ногами, а юг — над головой.
О смене времен года Иштвану рассказал один из новых знакомых, Хайка Вайра, или Вольный Ветер, высокий широкоплечий юноша, один из самых красивых в племени. Они часто сидели вдвоем на кожаной лежанке под навесом и неспеша беседовали.
— Посмотри на небо, Юла Киспачи, — сказал как-то вечером Вайра, указывая на Млечный Путь. — Это майю, небесная река. Далеко отсюда, там, где закат, в горах течет Вильканота — земное отражение майю. Каждый вечер солнце прощается с небом, проходит под дном Вильканоты и пьет из нее воду. А зимой оно пьет мало, слабеет, и поэтому на земле становится суше и холоднее. Правда, тут, в сельве, это не так заметно, как на нашей родине, в горах.